Вечером к бабке на постой пришли два солдата и старшина. Лица у них круглые, сытые. Форма новенькая, сапоги с блеском. Они развязали вещевой мешок, достали из него буханку хлеба, круг колбасы, банку тушенки.
— Бабуся, — обратился к хозяйке старшина, — будь добра, вздуй нам самоварчик.
— Гляжу я, идут, едут по дороге туда служивые — все в пыли, почерневшие, а вы белые, чистые… — сказала бабка. — Иль у вас должность иная?
Бойцы рассмеялись. Старшина с сухим треском разломил колбасу на три части и ответил:
— Мы, бабуся, по продовольственной части… Из интендантского взвода.
— Не воюете, значит… При кухне?
Бойцы опять рассмеялись.
— Чтобы солдат мог воевать, — сказал старшина, — он должен быть сытым. А если брюхо пустое — у солдата из рук винтовка валится. Вот и соображай, бабуся, при чем мы: при кухне или при фронте…
— А мой сынок, Мишенька, на передовой. Уж второй год пошел.
Один солдат вытащил из черных ножен финский нож и крупными ломтями накромсал хлеб. Юрка, глотая слюни, ждал, когда его и бабку пригласят за стол, но солдаты что-то не спешили. Они накладывали на хлеб розовые пахучие ломти свиной тушенки и, посолив, откусывали по громадному куску. Когда с тушенкой было покончено, принялись за копченую колбасу. Ели ее не очищенную. Жевали долго, со смаком, Юрке казалось, что у них скулы отвалятся. Ничего, не отвалились даже после второго круга колбасы.
Запах колбасы бил Юрке в нос. Дик уже минут пять носился по избе, стараясь не смотреть на стол. Он чуть слышно скулил.
— Красивая собачка, — с полным ртом сказал старшина. — Только худая.
— Эй, песик! — позвал солдат. — На…
Он отломил кусок хлеба и бросил Дику. Дик, опустив хвост, подошел к хлебу и в мгновение ока проглотил. Постоял на месте, обнюхивая пол и поглядывая на солдат, потом, виновато взглянув на Юрку, отошел к порогу. Юрка его не винил. Он бы и сам…
— Он настоящего шпиона поймал, — сказал Гусь.
— Умница, — ласково посмотрел на Дика второй солдат и, отломив кусок хлеба побольше, обмакнул его в банку из-под свиной тушенки. — Как звать-то его?
— Дик.
— Иди сюда, Дик, — позвал солдат. — Иди, я тебе кусочек…
— Возьми, Дик! — подтолкнул овчарку Юрка.
Дик подошел и впился голодными глазами в хлеб, который высоко держали над его носом.
— Служи, — сказал солдат.
Юрка не успел сказать, что Дик таким пустякам не обучен, овчарка прыгнула и схватила хлеб вместе с пальцем. Солдат тоже подпрыгнул не хуже Дика и заорал:
— Кусил… Сволочь!
Старшина и другой солдат схватились за животы.
— Ой, худо мне, — стонал багровый от смеха старшина. — Служи, говорит… Это же овчарка, дубина!
Солдату было не до смеха. Из пальца текла кровь. Он очень рассердился. Схватил пустую банку и замахнулся.
— Не стоит, — сказал Юрка. — Еще не так хватит.
Солдат сердито посмотрел на Гуся.
— На цепь посади… такую зверюгу!
Отношения были испорчены. Хотя старшина и другой солдат подсмеивались над товарищем, но и они поглядывали на Дика с опаской. Больше никто не предложил ему хлеба.
Закипел самовар. Старшина достал из мешка кулек с сахаром, банку с маслом, сухие коричневые галеты.
— Выпейте с нами чайку, бабуся, — наконец догадался пригласить он.
Юрку к столу никто не звал. «Сколько жратвы в мешке, а жмутся…» — подумал он. Вспомнил капитана и его ординарца. Недели две назад они ночевали здесь. Им еще было сутки добираться до части, а на стол выложили все, что было в мешке. И Дику перепало. Юрка с бабушкой целую неделю чай с сахаром пили.
— Садись, — сказала бабка, наливая Юрке чай.
Гусь пил чай и разглядывал постояльцев. Сразу видно, что по продовольственной части: толстомордые. У старшины брюхо ремень оттопыривает. И едят много. Солдаты-фронтовики не такие. Тоже поесть любят, но не так. И потом: «Выпей чайку, бабуся…»
— Собака-то не того… не бешеная? — спросил солдат.
— Скажете такое! — усмехнулся Гусь. — Она шпиона поймала.
— А чего это она на меня?
— Дразнил.
Старшина убрал хлеб и кулек с сахаром в мешок. Один кусок протянул бабке.
— Это я тебе, бабуся, за чай.
Солдаты вышли на крыльцо, закурили. Солнце давно село. Над зазубренной кромкой соснового леса протянулась желто-розовая полоса. Небо, меняя оттенки, готовилось к ночи. Из-за березовой рощи выплывала докрасна раскаленная луна. В такие ночи любят над станцией летать «юнкерсы». А ну как опять ахнут?.. Или парашютистов спустят?
Юрка не знал, сколько времени пробудут у них постояльцы. Они ничего не делали. Спали и ели. Уж что-что, а это они умели делать! Бабка каждый день варила им целый чугун горохового супа со свиной тушенкой. Юрке с бабкой по тарелке оставалось, а Дик только облизывался. Ну что ему полтарелки супа? Старшина две алюминиевые миски за один присест съедает.
Как-то под вечер пришла Шириха. С бабкой поздоровалась, а на Юрку даже не посмотрела. Старшина о чем-то долго толковал с ней, потом развязал мешок и достал буханку хлеба, круг колбасы и две банки тушенки.
— Хватит?
Шириха проворно спрятала провиант в кошелку и, состроив на лице что-то наподобие улыбки, сказала:
— Шахарку бы… хоть два кушочка.
Старшина дал два куска.
Через пять минут пришел Жорка и вручил ему две бутылки с бумажными затычками.
— Мамка сказала, что еще найдется… — доложил он. — У вас есть сапоги?
— У нас все есть, — нюхая содержимое бутылки, сказал старшина. — Чистый?
— Как слеза, — бойко ответил Жорка. — Мне бы сапоги… Мамка сказала, что за сапоги еще столько нальет.
Когда старшина вышел в сени, Гусь ядовито спросил:
— Базаришь?
Жорка смутился.
— Это не я, — сказал он. — Мамка…
— Новые корочки захотел?
— Хромовые, — сказал Жорка.
— Жми отсюда, барахольщик! — прошипел Юрка, оглядываясь на дверь.
— Я-то при чем? Это мамка…
Наверное, у Юрки было нехорошее лицо, потому что Жорка задом попятился к двери, открыл ее и прямо с первой ступеньки шарахнул на землю.
— Паскуда, — пробормотал Гусь.
А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
— Сама торгуй спиртом… И не посылай меня больше. Не хочу!
Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один карий глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят…»
— Баб, гони ты этих квартирантов, — сказал Юрка. — Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они — Ширихин спирт хлещут.
Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
— Дожжа бы, — сказала бабка, — глядишь — колосовики пойдут.
— Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют… Прогони, баб.
— Есть тут недалече делянка… Испокон веков белые водятся.
— Хочешь, я сам им скажу, а?
Бабка положила ложку на стол:
— Уедут… Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут — и дальше.
— Солдаты! — сказал Юрка. — Интен… данты они — вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
— Как их прогонишь? Сами уедут.
— Я, баб, фронтовиков приведу.