После разговора с таможенником в мыслях Ихтиарова поселился Юрка.
Поглядывая на бледное личико сына, Александр Львович невольно подумал, что видит он его только лишь благодаря самоотверженности маленького полубездомного бродяги.
«Кто знает, если бы не этот Юрка, то, может быть, теперь баграми ловили тело Саши», – пронеслась мысль, обдавшая отца дрожью ужаса.
И благодарность к Юрке охватила его душу, теплая, нежная благодарность.
«Славный, милый мальчик, – подумал он, – благородная душа!»
Он вспомнил исчезновение Юрки с места происшествия. Так исчезают только лишь глубоко благородные натуры, скромные герои, не ждущие благодарностей за свой подвиг. Благородство это поразило Ихтиарова. Откуда оно у этого маленького бродяги? Ихтиаров не знал истинной причины, что заставила Юрку и Федьку убраться от спасенного ими мальчика, и поэтому, конечно, должен был отнести ее за счет благородства…
Поневоле напрашивалась мысль: чем заплатить мальчику за услугу, если только можно чем-либо заплатить за спасенную жизнь?
«Он спас две жизни, а не одну, – думалось Ихтиарову. – Без Саши и мне уже незачем было бы жить. Что же я могу сделать для него?»
Ихтиаров терялся в различных планах, не находя ни одного, вполне соответствующего цели.
И чем дальше раздумывал он, тем меньше способов выражения своей благодарности «спасителю двух жизней» находил он.
Юрка стал ему вдруг дорог. Ни разу не видя в глаза мальчугана, он вместе с благодарностью почувствовал к нему приязнь… Маленький бродяга проник в сердце Ихтиарова и занял там прочное место…
Саша заснул, измученный невзгодами дня, но сон его не был спокоен: он метался и бредил недавним происшествием. По-видимому, его лихорадило, так как лицо то краснело вдруг, то снова бледнело, и тогда на лбу оседали мелкие капельки пота.
Прислушиваясь с тревогой в душе к бреду сына, Александр Львович думал в то же время о Юрке.
«Мальчик… полубродяга… – проносились отрывочные мысли. – Храбрый и самоотверженный мальчик… Ведь сам рисковал жизнью… Под баржу чуть не попал, а спас, вытащил на берег… И какое благородство! Какая скромность!.. Нет, это незаурядный мальчуган. Кто знает, может быть, эта исключительность и заставляет его бродить, искать простора своим духовным запросам…»
Появление доктора отвлекло Ихтиарова от этих мыслей. Забота о сыне снова всецело охватила его.
– Э! Можете не беспокоиться, – кончив осмотр, добродушно заметил доктор. – Опасности для здоровья никакой, за исключением маленького нервного потрясения, следы которого исчезнут через день-два. Дня три выдержите его в кровати – вот и все.
На листке записной книжки он набросал несколько строк.
– Легкое успокаивающее средство, – вручая листок Ихтиарову, добавил доктор. – Все будет прекрасно, и мы хворать не намерены.
Он с детской живостью состроил Саше веселую гримасу, на которую тот, однако, даже не улыбнулся.
– А можно ли его домой перевезти, в Ораниенбаум? – спросил Ихтиаров.
– Хоть на Северный полюс! Маленькие предосторожности: карета, теплое платье не лишни.
Веселая уверенность доктора, с которой он говорил о здоровье Саши, точно тяжесть сняла с души Ихтиарова. Он крепко пожал на прощание руку врача.
Через несколько минут вернулся и студент с охапкой белья и платья для Саши. Бывшего утопленника одели, причем он как-то странно безучастно относился ко всему, что с ним ни делали. Видно было, что мальчик чувствовал себя скверно: глаза помутнели, словно дыхание ужаса в борьбе со смертью сдунуло с них обычную живость, потушило веселые огоньки.
Равнодушно и молча уселся он в карету, или, вернее, улегся в возможно удобном положении на коленях отца.
В Ораниенбаум прибыли под вечер.
Часам к десяти Саша почувствовал себя лучше: лихорадка прошла, и он заснул ровным, спокойным сном.
Успокоился тогда и Александр Львович.
Он сидел на террасе в обществе Эммы Романовны и студента. Виктор Петрович был мрачен и неразговорчив, но зато немка говорила без умолку.
Ее сильно взволновала история с Сашей, и она не могла успокоиться.
– Ужасно! – говорила Эмма Романовна, правой рукой разливая чай, а левой поправляя пенсне, ежеминутно сваливавшееся с носа. – Я не могу прийти в себя. Подумать только!
Она говорила с легким, чуть заметным акцентом, придававшим какую-то беспомощную мягкость словам, и благодаря этому ее речь всегда казалась странной, какой-то вкрадчивой, располагающей к себе.
– Но, однако, хороши и вы! Двое мужчин… Плавать умеете… Разве можно так растеряться!