— За уши тебя тащить, что ли? Вылезай!
Понуро опустив голову, Юрка вышел к Шахназарову, держа в руке — на отлёте, как чужой — целлофановый мешочек с тремя оставшимися котлетами.
— Они не отравлены,— робко пролепетал, оправдываясь.— Их мама жарила... Знаешь, какие они вкусные, Шах!..
— Говорил я тебе, что этого делать ни в коем случае нельзя?
— Говорил...
— А ты — не послушался. Решил: никто, мол, не узнает, и такого натворил... Солдата за это на гауптвахту посадили бы, понял? Ну, а ты... ты пока не годишься в солдаты. Подвёл ты меня... Неважный ты, Юрка, друг...
— Нет, важный!— вскинулся Юрка.— Я хороший друг, правда, Шах! Только мне очень хотелось, чтобы они... скушали...— На глаза Юрки навернулись слёзы.
— Перестань хныкать,— пренебрежительно сказал Шахназаров.— У нас так положено: натворил беды — отвечай... Вот что, Юрка, поступил ты нечестно, нехорошо. Сегодня собаки на посту всю ночь будут волноваться... Какая там служба, если перед глазами твои... вкусные котлеты? Ну вот, значит, объявляю тебе сутки домашнего ареста. Сюда, на позицию,— чтобы ни ногой. До завтрашнего вечера ты мне не друг. Извини, но я... не могу тебя видеть. Забирай свои вкусные котлеты и шагай отсюда!
Шахназаров ушёл, ни разу не оглянувшись.
Юрка ещё долго стоял, опустив виновато голову, потом все котлеты — и те, что были в мешочке, и те, которые отказалась съесть Венера,— швырнул под куст, поплёлся к проходной.
ПОД ДОМАШНИМ АРЕСТОМ
И в это утро его разбудила песня. Доносилась она откуда-то издалека, была непонятной, тягучей и вскоре замерла где-то за лесом.
В листве берёзы под окном, в лапках елей шелестел дождь. За окном было пасмурно. Низко, цепляясь за верхушки сосен и елей, тянулись лохматые серые тучи.
Юрка, прижавшись грудью к подоконнику, уныло наблюдал, как ползут они, эти тучи, куда-то далеко-далеко; ему было зябко в майке, он поёжился, подумав, что, наверное, и тучам зябко, и, может оттого, что им зябко, они вот так и расползаются, и клубятся, чтобы как-то согреться.
Зябко, наверное, было и часовому у проходной. Глубоко надвинув на голову мокрую пилотку, он всё ходил вдоль опущенного полосатого шлагбаума, и полы намокшего брезентового плаща при каждом шаге хлопали его по ногам, как железные. Над оградой виднелась шиферная крыша казармы — в солнечные дни белая, а сейчас грязновато-серая от дождя,— в приоткрытом чердачном окне с козырьком жались друг к другу два голубя, третий ходил по карнизу, время от времени расправляя крылья. Может, им тоже холодно?
Глядел Юрка на домик караульного помещения у проходной, на казарму, и было ему тоскливо. Где-то там Шахназаров и «дядя Стёпа», а вот он, Юрка, арестованный Шахом на сутки, не имеет права даже видеть их. Сейчас ему, как никогда, хотелось хотя бы на минуту забежать в каптёрку, узнать, шьёт ли «дядя Стёпа» мундир. Может, теперь после всего, что случилось, никто об этом и не подумает? Сказал же ведь Шахназаров, что он, Юрка, ещё не годится в солдаты.
Дверь приоткрылась. Розовощёкая, с неизменным бантиком в волосах, Оля впустила в Юркину комнату Дункана. Тот затрусил под кровать, Оля вознамерилась полезть за ним.
— Закрой дверь!— прикрикнул на неё Юрка.
— А зачем?— Глаза у Оли ясные-ясные и большие, как голубые пуговицы на мамином платье.
— Закрой, тебе говорят!
— И-и-и,— тянет Оля на одной ноте, с надеждой и ожиданием косясь на дверь.
И дождалась своего, из кухни выглядывает мама.
— Что там у вас? Юра, завтракать!
— Не хочу.
— Тебе что, нездоровится? Так поздно спал. Оля, живее!
Юрка выманивает из-под кровати Дункана, садит на подоконник. Из ящика, оттуда же, из-под кровати, достаёт старый будильник, начинает ковыряться в нём отвёрткой.
— Ма-ам, а где наш молоток?
— Это уж ваша с отцом забота. Поищи. Валяется где-нибудь.
Молоток искать не хочется. И будильник разбирать не хочется. Юрка опять уныло глядит в окно.
— Юра,— опять пристаёт к нему сестрёнка, доставая из кармана карамельку. Вот уж лакомка! Что бы ни жевать, лишь бы сладкое. На щеках её стынут две крохотные нескатившиеся слезинки, а глаза опять ясные-ясные, так и светятся любопытством.— Юра, тебе нездоровится?
— Здоровится.
— А почему здоровится?
— Отстань, попугай...
— И-и-и,— опять тянет Оля на самой высокой ноте. Слезинки мгновенно набухают и стремительно скатываются по щекам. В гостиной появляется рассерженная мама.
— Ну-ка — умываться. И марш за стол!
Юрка умывается долго и нехотя. Есть ему тоже не хочется, но что поделаешь, если мама, обмётывая шторы, терпеливо стоит у стола.
Только теперь замечает Юрка, как преобразилась их квартира. В спальне вместо солдатской кровати и вешалки стоит гарнитур, в гостиной — тоже, на стене висит ковёр, как было в том городке, на старой квартире. В кухне, как сытый кот, мурлычет холодильник. И когда только всё это расставили? Ведь контейнеры с багажом прибыли лишь вчера вечером.
— Садитесь,— командует мама,— ешьте яичницу с колбасой, потом дам компот.
— Мамочка,— подлизывается к ней Оля,— яичко не хочу и колбаску не хочу... Я буду компот. Вот... сколько пальчиков у меня, столько выпью стаканчиков.
— Зачем же ты хочешь обидеть Юру? Он ведь тоже мог бы капризничать, но понимает, что это нехорошо.
— И-и-и-и...
— Смотри, Юра уже ест, и ему вкусно. Правда же, сынок, вкусно?
— Угу...— соглашается Юрка, хотя не против был бы и сам покапризничать. Всё-таки не очень хорошо, когда ты старший. Всегда обязан показывать пример.
Юрка чуть не давится, но ест, глядя на него, успокаивается и Оля. А за окном — дождь, тихий, спокойный дождик. Сеется на траву, на иголки елей, на асфальтированную дорожку, ведущую к проходной, и над дорожкой почему-то поднимается пар.
Из-за леса вдруг начинает доноситься стрельба. «Та-та-та, та-та-та-та-та»,— выговаривают автоматы. Это значит — стреляют в тире, который вчера показывал Шах. Эх, как не повезло... Если бы не этот проклятый арест, сейчас можно было бы побежать туда, поглядеть, как там всё делается. Может, и ему, Юрке, разрешили бы хоть раз выстрелить. Хотя вряд ли. Пока не пошит мундир, пострелять ему, наверное, не дадут. Ну и что? Постоял бы в сторонке.
— И-и-и,— опять затянула Оля,— не буду есть, Юра не ест, потому что...
— Юра!— тревожится мама.— Что с тобой?
— Ничего. Я ем. Ох, Олька, какая ты вредная...
На кухню вбежал Дункан и сразу — под стол. Прижался пушистый комочек к Юркиным ногам, скулит потихоньку. Воспользовавшись тем, что мама, встав на табуретку, принялась вешать оконные шторы, Юрка кинул Дункану кусочек колбасы и вздрогнул: бдительная сестрёнка тотчас затянула своё неизменное «и-и-и», да ещё как затянула — на самой высокой ноте!
— Опять у вас скандал...— недовольно оглянулась мама.
— Юра колбаску на пол бросает. И я хочу бросать.
— Что мне с вами делать? Вон папа идёт. Может, ему пожаловаться?
Папа с порога оглядел убранство комнат, подмигнул маме: «Когда только и успела!» — прямо в плаще, от которого свежо пахло хвоей и дождём, вошёл на кухню, Юрку погладил по голове, Олю поцеловал в щёчку, сказал:
— Молодцы, хорошо работаете! Маша, я на минутку, переодеться.
Папе и там, в сопках, всегда было некогда, здесь и подавно, уходит на позицию рано утром, когда он, Юрка, и Оля ещё спят, возвращается поздно вечером, а днём, как и сейчас: «Маша, я на минутку». Мама при этих его словах иногда посмотрит грустно, иногда украдкой вздохнёт, но всегда помалкивает — привыкла.
— Батя к нам выехал,— говорит озабоченно папа, уже успевший переодеться во всё новое,— а у нас недоделок — уйма. Чувствую, намылит он мне шею...
— За что? Ты совсем недавно принял дивизион.
— Принял, значит, и ответ мне держать. Возможно, и к нам зайдёт поглядеть, как обживаемся. Ты уж тут, товарищ матрос...
Мама, всё ещё стоя на табуретке,— она в брюках, в тельняшке с короткими рукавами и в самом деле похожа на матроса,— лихо козыряет и говорит, улыбаясь: