Значитъ, св. юродивые самою своею жизнію составляли всегдашній протестъ противъ тяготѣнія къ земному и мірскому. Своимъ оригинальнымъ поведеніемъ они говорили, что жизнь общества ихъ еще не устроилась по евангелію. Она такъ несовершенна, что, оставаясь среди мірского, можно стать скорѣе на путь стремленій къ богоравенству, указанный діаволомъ для нашихъ прародителей [DCXII], нежели на путь богоуподобленія, завѣщанный Спасителемъ. Такъ или иначе, „юродство" есть протестъ противъ несогласія жизни общества съ евангельскимъ ученіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только вникнуть въ то, чѣмъ занятъ мірской человѣкъ, какими заботами поглощена его душа для того, чтобы яснѣе, рельефнѣе представить себѣ значеніе „юродства". Вѣдь внѣшнія заботы и чувственныя попеченія гораздо шире у человѣка, чѣмъ требованія его плоти. Напримѣръ, вниманіе, удѣляемое имъ плотской половой любви, требующей и большихъ затратъ и времени и душевныхъ силъ и матеріальныхъ средствъ, далеко не покрывается запросами плоти. „Юродство" въ данномъ случаѣ своею необычайностію и оригинальностію говорило о томъ, что обычная жизнь міра ненормальна. Раздача св. юродивыми безплатно товара торговцевъ, ихъ обличенія людской неправды, даже сильныхъ міра, ихъ одинаковое безразличное обращеніе съ худшими членами общества (пьяницами, блудницами), – не есть-ли это явный протестъ противъ злоупотребленія правами имущества, противъ произвола власти, противъ сословнаго высокомѣрія. Они картиною порока учили добродѣтели, спасали погибавшихъ, жертвуя своимъ добрымъ именемъ. Они разоблачали ту гордость и ненависть, которыя бываютъ неизбѣжными спутниками половой похоти, доводящей её до громадныхъ размѣровъ. Въ этомъ случаѣ „юродство" является отрицательнымъ способомъ выраженія евангельскаго идеала. Оно научало любить добродѣтель не прямо, а посредствомъ изображенія всей гнусности грѣховъ и страстей и посредствомъ яркихъ картинъ порока. Вѣдь и по истинѣ, для того, чтобы научить добродѣтели, настроить человѣка на истинный путь, отвлечь отъ грѣха, надобно низойти на степень его уровня и по апостолу, быть съ беззаконнымъ, яко беззаконникъ, дабы пріобрѣсть беззаконника; съ немощнымъ, яко немощенъ, чтобы пріобрѣсть немощныхъ, быть, словомъ, всѣмъ вся, чтобы спасти другихъ [DCXIII].
Юродивые поэтому – исключительные типы, выразившіе собою идеально тоску больной совѣсти человѣка. Они важны, какъ яркое свидѣтельство о душевномъ настроеніи человѣка, который хотя сколько-нибудь похожъ на человѣка. Въ иныхъ натурахъ это душевное настроеніе сказывается не такъ ярко, но все же сказывается. Это душевное настроеніе сказывается не только въ трагическихъ, но даже и въ комическихъ явленіяхъ нашей жизни. Такъ, напримѣръ, у Островскаго, его Титъ Титычъ, послѣ всѣхъ своихъ смѣшныхъ похожденій, совершенно неожиданно объясняетъ, что „деньги и все это тлѣнъ и прахъ" и дѣйствуетъ сообразно съ этими своими мыслями, потому что онѣ живутъ въ немъ надъ всѣми наслоеніями дикости, грубости, самодурства. Эти мысли даютъ окраску его жизни, въ нихъ, а не въ безобразіи самая ея сущность. Для иныхъ интеллигентныхъ лицъ подобные переходы отъ безобразія къ покаянію психологически невозможны; имъ становится непонятнымъ общее настроеніе, дѣлающее возможнымъ подобное явленіе. Интеллигентъ самъ до того уже не способенъ къ подвигу, до того уже не понимаетъ красоту подвига, что въ дѣлѣ, которое совершаетъ юродивый видитъ не глубокій и трогательный подвигъ, а одно суевѣріе, эгоизмъ, фанатизмъ, ненормальность. Если кто нибудь всю жизнь звѣрствовавшій и грабившій, совершаетъ въ своей нравственной жизни переломъ къ лучшему и начинаетъ жить по евангелію, то интеллигентный человѣкъ обыкновенно всѣ подобные факты приводитъ въ доказательство безсилія религіи, видитъ въ нихъ результатъ грубаго ханжества. Между тѣмъ подобный то переходъ отъ худшаго къ лучшему и свидѣтельствуетъ именно о дѣйствіи больной совѣсти и о безконечной силѣ религіозныхъ вліяній. Для народа „юродство" и служитъ выразителемъ того состоянія, которое характеризуетъ его, какъ живущаго ненормально, что на его сторонѣ ложь, а на сторонѣ юродиваго правда, потому что правда несомнѣнно на сторонѣ того, кто не имѣетъ гдѣ главы подклонить, кто терпѣливъ, кто не стремится ни къ какимъ правамъ, не ищетъ и не признаетъ этихъ своихъ правъ, кто думаетъ, что человѣкъ не имѣетъ никакихъ правъ, а имѣетъ только обязанности предъ Богомъ, кто отрѣшается отъ всего мірского и считаетъ все Божіимъ, кто свободенъ отъ заботъ и гнетущихъ нуждъ этой земной жизни; правда, словомъ, на сторонѣ того, кто или своею мыслію и жизнію, какъ многіе св. Подвижники, или хотя одною только жизнью, отрицаетъ ту нехристіанскую общественность, среди которой, во имя которой и мыслью которой мы живемъ, отрицаютъ во имя правды Божіей и завѣтовъ Христовыхъ, отрицаютъ эту общественность съ ея банками, позволимъ выражаться современно, биржами, правами, съ ея принципами комфорта, съ ея парламентомъ и домами терпимости всѣхъ видовъ, родовъ и наименованій. Своею жизнью св. юродивые служили этому именно дѣлу нравственнаго возсозданія человѣчества; они напоминали всѣмъ, имѣющимъ уши, чтобы слышать, о томъ единомъ, что есть на потребу, напоминали о томъ, что они живутъ среди страшной и безмѣрной лжи. Скудные притворнымъ умомъ они имѣли умное сердце, которое дальновиднѣе ума, и это сердце указывало имъ путь ихъ жизни, и вотъ почему юродивый не психопатъ, не дурачокъ, какъ многіе думаютъ, а Божій человѣкъ, который смѣло, какъ небесный посланникъ, какъ пророкъ, бичуетъ людскую неправду и, движимый, какою то неземною силою, а не своимъ разсудкомъ, не своею волею, обличаетъ сильныхъ міра. Русскіе художники – историки: Карамзинъ, Соловьевъ, Костомаровъ изображали историческихъ св. юродивыхъ, какъ положительные типы, какъ носителей Христовой правды, какъ самыхъ яркихъ выразителей больной совѣсти, являющейся въ складѣ русскаго народнаго характера. Если среди интеллигенціи перестаютъ понимать то настроеніе, которое создаетъ юродивыхъ, то въ людяхъ изъ образованнаго общества, на болѣе или менѣе исключительныхъ, тоже настроеніе отражается иногда душевнымъ состояніемъ, приводящимъ къ безумію и преступленію, – тѣмъ душевнымъ состояніемъ, которое изобразилъ съ такою силою Достоевскій въ „преступленіи и наказаніи". Высшая мечта, высшая тоска, свившія себѣ гнѣздо уже въ опустошенной душѣ, приводятъ Раскольникова къ преступленію. Изъ его души была вытравлена вѣра въ Существо безконечно справедливое и милосердное, но потребность вѣры, потребность высшей мечты, тоска по этой мечтѣ остались, и онъ увѣровалъ въ свою фантасмагорію, которою замѣнилъ для себя высшую мечту. Въ концѣ концевъ Раскольниковъ приходитъ къ просвѣтлѣнію. Великое страданіе снова приводитъ его къ Богу. Это и понятно.