Когда обвинитель потребовал «упрятать злостных самогонщиков за решетку, чтобы не мешали строить новую жизнь в деревне», я заспорил с ним — не за что таких на казенный хлеб сажать. Обвинитель удивленно пожал плечами: не понимаю-де, и спросил, чего же я хочу.
— А того, — быстро ответил я, — раз они искалечили людей, так пускай теперь сами и ставят их на ноги. Пускай отвечают за человека, а незаконно нажитые деньги вернут.
Суд приговорил Никанора условно к году исправительных работ.
Выходя из зала суда, Глафира бросила мне: «Не гордись, вышло не по-твоему».
Я думал, что и Топников будет в чем-то упрекать меня. В больницу меня не пустили — было уже поздно. Я дождался утра. А утром увидел Топникова и рассказал ему о приговоре, виновато взглянув в его большие глаза:
— Глафира говорит, что не вышло по-моему.
— Нет, вышло! По-твоему, по-нашему! Ведь суд-то состоялся! В защиту человека! — обрадованно проговорил дядя Максим и похлопал меня жестковатой рукой по плечу: — Большой день у тебя вышел, с добрым запевом, дорогой мой комсомолец!
Трактор
Лето. Наверное, никто так не рад этой поре, как мальчишня и старики. Мальчишки с утра до вечера босиком. Напечет лопатки — бегут на Шачу, купаются, ныряют, валяются на мокром песке.
А старики? Пройди днем по деревне — чуть не на каждой завалинке сидят они, как грибы. Кровь плохо греет, так хоть солнце не жалеет тепла. Снимай опорки, картуз, расстегивай ворот рубахи — грейся, сколь душе угодно. Хочешь запастись теплом на зиму? Валяй! Солнце не будет в убытке! Сидят старики, жмурятся. Благодать! Конечно, у кого есть внучата, надо нянчить их. Взрослые ведь все до выгреба или в поле или на лугах. Ничего, в такое лето одно удовольствие и с малышами водиться.
Но вскоре жара опять, как и весной, стала настораживать. Уже сколько недель не было дождя. Земля сохла. Никла трава, на пригорках она пожелтела, не успев зацвести. Те же старики начали креститься, взывать к небу, прося дождя. Небо не внимало жалобам и просьбам. Жара усиливалась. На градуснике, подвешенном на окне силантьевского дома, ртутный столбик поднимался до отметки тридцати трех. Это здесь-то, в лесной стороне!
Дядя Василий в своем Евангелии вычитал, что такое пекло бывает в аравийских пустынях, где не поклоняются нашему богу, и что люди там мрут, как мухи. Выходя на улицу к собиравшимся в кучку мужикам, он вещал:
— За прегрешения великие и нас наказывает господь бог. Молиться надобно, дабы смилостивился всевышний и не поверг землю нашу яко в пустыню, спас от мора.
Хитрый Силантий вызывал нас.
— А что консомольцы, грамотеи, скажут?
— Да уж, наверно, жару иконой не остановишь, — отвечали мы в один голос.
— Давайте послушаем, мужики, что же нам поможет, — ехидничал Силантий. — К примеру, что делать с землей? Засохла она, в камень обратилась. А надо пахать ее под озимку. Не вспашем — с голоду потом подохнем.
— У тебя-то, Силантий, вспахано, — напомнил ему Колькин отец. — Тебе нече горевать. У тебя плуги, битюги, тебе что…
— Я за обчество пекусь! — с подчеркнутой заботливостью ответил Силантий.
— Дал бы в таком разе обществу своих битюгов и плуги, — свертывая самокрутку, сказал кузнец.
— Вон ты чего захотел! — дернулся синегубый. — А на чем мне на пожню выезжать? Свою жену отдай дяде, а самому идти к…
— Охальник! — заплевались бабы.
— Тогда слушайте, что скажут неохальники, они, — кивнул он на нас — Замолчали? Нет, говорите, чем поможете?
— Жди, так и скажут. Они горазды токо жаловаться да народ мутить, — поддакнул ему Никанор. После суда он первый раз показался на людях.
А нам и впрямь нечего было толком сказать: откуда было знать, когда кончится жара. Силантий затряс, бороденкой.
— А-а, язык прикусили! — И к дяде Василию: — Объявляй, божий староста, общее моление!
Несколько дней трезвонили в Шачине колокола.
Звоном, гудением меди было наполнено все вокруг — воздух, земля и небо. Начиная с Юрова по деревням и полям прошел крестный ход. Не жалея, жег ладан да дымил своим кадилом шачинский хмельной попик. А ничто не помогало.
Жара пекла еще сильнее. На небо нельзя было глядеть: белое, раскаленное, оно слепило глаза. Голая земля так нагрелась, что жгла пятки. Высохли пруды, в речке сохранились только бочаги, обмелела даже Шача. Ночи стояли безросные, только к утру немного спадала жара, и в это время мужики выезжали на пашню.
Каждое утро запрягал Карюшку и отец. Мать осеняла крестным знамением, причитая: «Помоги, боже, избыть беду, не оставь нас, грешных, в нужде». Но как и другие, отец долго не задерживался в поле, возвращался понурый, как побитый. Ничего он не говорил, да и без слов было понятно: опять дело от рук отбилось, не вспашка, а одна маета, плуг в землю не загонишь, только поверху чертит. Но у нас хоть немного до этого было вспахано, а у безлошадников все полоски стояли нетронутыми, на них уныло колыхалась высохшая сорная трава.