В исполкомовском «университете» я пробыл двое суток, на третьи пошел домой со связкой инструкций и прочих бумаг.
А на Шачинском кладбище появилась новая могила, любовно обложенная свежим дерном, с деревянным столбиком и красной звездочкой.
Я пошел в Семыкино с надеждой узнать о последних днях Виктора.
Заплаканная мать провела меня в опустевшую боковушку и передала пачку листов, исписанных знакомым ровным почерком Виктора.
— До последнего дыхания помнил об этих листах, все держал их в изголовье и спрашивал: «Почему долго нет Кузьмы?» Видно, тебе хотел их передать, — сказала мать и, отдавая, наказала послать куда надо.
Но прежде чем послать рукопись в редакцию, мы в ячейке целый вечер читали ее. Читали рукопись человека, размышлявшего в последние дни своего бытия о жизни, о вере в счастье, которое приходит в борьбе, и самой главной победе — победе над собой, над личными бедами.
У Трофимыча
Едва ли не самым желанным гостем в Юрове стал теперь Петя-почтарь. Едва увидят мужики его, маленького, в больших, с чужих ног, латаных-перелатанных валенках, в заячьей шапке, надвинутой на лоб до самых бровей, устало шагающего с сумкой на боку, и уже выходят, просят зайти на минутку. Если до вечера оставался час-другой, то он не отказывался зайти к кому угодно даже без дела, лишь бы малость обогреться после дальней дороги — носить почту ему приходилось по-прежнему чуть ли не за двадцать верст. Но когда запаздывал из-за метелей, бездорожья или по какой-либо другой причине, то кивал:
— К Трофимычу спешу.
Тогда и мужики шли к Трофимычу, то есть к Шашину отцу, в знакомую по сходам старенькую избу, которая никогда не запиралась. Почтарь проходил в передний угол к столу и, раскрыв сумку, извлекал из нее свежие газеты. А в них, начиная с первых страниц, речь о том, что волновало всех, — о совхозах, колхозах, о коммунах.
Сначала больше всего писалось об организации зерносовхозов где-то далеко-далеко от наших мест. Многим уже был известен по газетам совхоз «Гигант», созданный в далеких Сальских степях. Поражало воображение то, что на полях этого хозяйства работали десятки тракторов. Мужики чесали затылки, пытаясь представить себе, что же это за великан-совхоз, сколько же у него земли, если юровские поля сумел запахать один трактор, а тут пашут десятки?
Потом стали появляться заметки и об организации колхозов. «Хватит, — заявляли в своем постановлении крестьяне из какого-то приволжского села, — погнули хрип на единоличных полосках, понатерпелись нужды. Теперь хотим жить коллективно, всем селом вступаем в колхоз и даем ему имя дорогого товарища Ленина, который указал нам дорогу к новой человеческой жизни». «Долой кулаков — даешь колхоз!» — писали станичники Дона. «Мы — за коммуну!» — откликались крестьяне из-под Курска.
Не важно, что пока не было таких вестей из ближних мест. Сегодня нет, так могут быть завтра! И мужики с надеждой шли в избу Трофимыча, когда появлялся тут Петя-почтарь со свежими газетами.
Сам Петя читать не умел, буквы он знал только те, какие входили в названия газет. Поэтому читать газеты приходили мы, комсомольцы. Начинал по старшинству Никола, потом сменял его я. Когда же мы с Николой задерживались — он в кузнице, я — в сельсовете, мужики посылали за Митей — «моряком», и тот, откладывая на потом уроки, со всех ног летел на зов. Уж очень бывал доволен, когда взрослые нуждались в нем. Да ему и самому хотелось как можно скорее повзрослеть — ведь малых во флот не берут, а он по-прежнему спал и видел моря и океаны.
Засиживались мужики до глубокой ночи. Уже уйдет и Петя-почтарь, унесет газеты, а они сидят, смолят самосад и спорят без конца. В густом дыму и лиц не видно, слышны лишь охрипшие голоса.
Обычно шум поднимался с приходом Афони Охлопкова. Он усаживался на передней скамейке, рядом клал серую барашковую шапку-бадейку, единственную в Юрове, которая должна была свидетельствовать, что владелец ее — не какая-нибудь голь перекатная, а человек достойный, с весом, затем обводил взглядом собравшихся, откашливался важно — все говорили, что эту привычку он перенял у Силантия, — и начинал:
— Что, опять этих читарей слушали? — Выдержав малую паузу, дергал круглой головой. — Чудеса, права! Парнишки им басенки, а они и уши развесили. Теляши, ей-богу!