— Все расписано. На бумаге куды как ладно. Поглядим, что на деле будет… Главно дело, без мужика все порешили. А ежели он не пойдет в колхозы, тогда что?
— Как не пойдет? — поднялись мы с Колькой. — Мы ж читали, вон, их, колхозов-то, уж сколько…
— Не суйтесь! — зыкнул на нас Силантий. — Дайте взрослым потолковать. Где идут, а где нет… Думаете, так уж сладко в энтих колхозах?
— Страшишься? — свертывая цигарку, спросил его отец.
— Мне что страшиться? Я не собираюсь в колхоз! — огрызнулся Силантий. — Не заревели бы вы, ежели захотите туда. До сей поры мы кормили город, а теперича — слышали — беднота, то есть колхозы, будут хлебец сдавать. Сами зубы на полку, а хлеб подай городу. Скоко там, прочти-ка ишшо, секретарь, — обратился он ко мне. — Кажись, сорок три процента, так? Ну-ка, вдумайтесь в эту цифирь! Я, Петрович, не об себе пекусь. Я благодетельствовал, помогал неимущим и впредь не откажусь, ежели будет возможность.
— Знаем мы твое благодетельство, — раздался голос от дверей. — За несчастный пуд хлеба заставляешь чуть не цельное лето гнуть спину на тебя. Замолчал бы, живоглот проклятый!
— Кто это? — рявкнул Силантий, озираясь.
Ответа не было, но по голосу я узнал: Настасья, жена Семена-мерщика, на которого Силантий налетал с косой. Выкрикнуть-то выкрикнула, а показаться все же побоялась. Самого Семена на сходе не было, он, как и многие юровчане, по зимам уходил на побочные заработки, Настасья же с кучей малышей оставалась дома, жила под горой в черной, прокопченной избенке. Хоть и доставалось этой маленькой, рано увядшей женщине, но она никогда не жаловалась на свою судьбу. Наверное, и сегодня бы не пожаловалась, если бы не забахвалился Силантий своей добротой. Ведь ей только одно лето, когда был избит ее муж, не пришлось работать на Силантьевом поле — в испуге не только не вытребовал, но еще мучкой да крупкой вынужден был откупиться, чтобы замять скандал. Зато после припомнил все долги.
— Я спрашиваю: кто позорит меня? — снова крикнул Силантий.
Ответа опять не дождался. Но мужики заухмылялись: правда-то, видно, глаза колет. Помолчал. Никто ведь и не поддержит. Но вот дверь отворилась. Вошел запоздавший Афоня в своей барашковой шапке-бадейке. Наткнувшись на Юду, все еще сидевшего на полу, он тотчас завелся:
— Кого я вижу! Христов «приятель» пожаловал! И ты под обчую крышу метишь?
— Проходи, проходи, Офонасий! — зашикали на него бабы. — Зачем пристаешь к человеку?
— Нет, пускай он ответит! — расходился Афоня, видя, как заподмигивал ему Силантий. — И вы не больно. Сказывают, под опчей-то крышей, в колхозах, всех мужиков и баб под одно одеяло спать укладывают.
— Гляди-ко…
— Да ты не сокрушайся, тебе под общим одеялом делать нечего…
— Это, это как?.. — захлопал жиденькими, едва приметными ресницами Афоня.
— Бороденка не выросла… — неслось в ответ.
Обескураженный Афоня затоптался, не зная, что делать, а расходившиеся бабы продолжали зубоскалить, стараясь еще больнее уязвить выскочку, и, наверное, не скоро бы затих смех, если бы не Силантий. Он зыкнул на баб, Афоне же велел пройти вперед.
Мужики потянулись за кисетами. Это означало, что разговор еще впереди. И, верно, не успели мы передать прочитанные газеты Пете-почтарю, как из-за перегородки вышла Овдотья и спросила:
— Так что, дымокуры, все и будете попусту сидеть да читарей послухивать? Весь керосин для непутевых сожгла.
— Пожалела?
— Так если бы для дела. В других местах записываются. Про то не только в газетах пишут. Санька, сынок, седня соопчил, будто под Буем коммуна объявилась. Слышь, финны какие-то, бывшие переселенцы, на то пошли.
— Чужестранцы нам не указ, — буркнул Силантий.
— А ты погоди, — остановила его Овдотья. — Санька и про колхоз упомянул. Тоже недалече от города объявился.
— Ну и что? — взъярился на нее Силантий. — Хочешь — поезжай туда, не держим! Хоть со своим сынком и стучись к ним.
— Ишь, поезжай! — обиделась Овдотья. — А если я здеся хочу? Возьму да первая и запишусь.
— Первая и последняя! — всхохотнул Силантий.
— Зря смеешься, Силантий Игнатьич, колхозы, как видится, дело серьезное, — приподнялся со скамейки отец. — Я тоже записываюсь! — Он нацелил на меня зрячий глаз и распорядился: — Кузя, бери бумагу, посекретарь.
Я видел, как тряслись у него руки — волновался. Ведь к тому, чтобы сказать эти слова, он шел и готовился долго, не один год. И мне в эту минуту он показался самым заметным человеком в этой прокуренной, внезапно притихшей избе.