— Уважаешь, значит, работку? Это, скажу тебе, хорошо. Без дела, как я разумею, у любого бы душа засохла. Дело — оно веселит. Слышь, слышь, как звенит-заливается наковальня? Николка! Побегу, прощевай! А то расшумелся, пожалуй, разбужу Кузю. Как он?
— Получше стало. Рану затягивает.
— Значит, поправится. Дело молодое. Но кто же это? У кого могла рука подняться? Петр, сказываешь, здесь?
— Приехал.
— Помоги ему бог найти злодея. Найти да в железы. Так вот! — выкрикнул он и осекся: — Опять расшумелся.
Но я давно уже не спал и давно догадался, что разговаривают Алексей и кузнец. За последние дни кто только не перебывал в нашем «ковчеге». Женщины приходили погоревать вместе с мамой о моей участи, мужикам больше всего нужен был Алексей, приехавший в Юрово после отцовской телеграммы. Днем он был со мной, а вечера проводил на собраниях, которые начались три дня назад, а кончились только вчера, когда в протокол были поименно занесены желающие вступить в колхоз. Всего набралось двадцать семей.
Алексей потерял голос на этих собраниях — так много приходилось говорить ему. Рассказывал, что досталось и Степаниде, и Софрону — председателю сельсовета, которые тоже с наступлением потемок и до последних петухов сидели на собраниях и по нескольку раз вступали в споры, после чего среди сгрудившихся голов поднималась чья-либо рука и раздавался голос: записывайте и меня! Алексей уверял, что без подготовленной почвы не было бы таких всходов: заметка взбудоражила юровчан, а выстрелы, кои были рассчитаны на их запугивание, наоборот, довершили дело — призвали людей к действию.
Что ж, если это действительно так, то хорошо, за это можно перенести любую боль. Ничего, дядя Андрей прав: все заживет, и мы повоюем! Только пожил бы все-таки здесь подольше Алексей. Уж больно хорошо слушать его, как он разговаривает с мужиками. И все по Ленину. Вот они, оказывается, где корни-то верной жизни, которые он искал.
Приходили к нему не только записавшиеся в колхоз. После дяди Андрея зашел Копенкин вместе со своей задиристой женой. Они просили рассудить, кто из них прав и кто не прав. Сам Паля Копенкин по-прежнему готов был податься в колхоз, надоело, говорил он, коровам хвосты крутить да по чужим людям мыкаться. Анюха же размахивала длинными красными руками: «А в колхозе что — не заставят пасти? Что ты другое-то умеешь делать?» — «Я печное дело знаю», — возразил Паля. «Господи, — ахала Анюха, — печник объявился, а у этого печника все печки дымят». Тогда Копенкин сказал, что в конце концов он согласится пасти колхозных коров, лишь бы не ходить по домам, Анюха стукнула графскую светлость по затылку: «Очумел? А корова? Наживали-наживали, и на тебе — последнюю в колхоз!»
Вот, оказывается, что останавливало Анюху. Но почему последнюю в колхоз? Кто сказал? На собраниях об этом и речи не было. Наоборот, говорилось, что обобществляются в хозяйствах только вторые или третьи коровы. Алексей возмущался: кто же такой слух пустил? Это же обыкновенная провокация.
— Не бойтесь, никто вашу корову не возьмет. Спокойно идите в колхоз, — сказал Алексей.
— Не возьмут? — не верила Анюха. — А ты бумагу на то дашь?
— Зачем? Я же сказал.
— Сказал-то сказал, а уедешь — и без тебя…
Мне хотелось крикнуть ей: где так ты, Анюха, прыткая, а тут трусишь и не веришь даже Алексею, ровно он для себя старается. Но говорить я не мог, мешала повязка, стягивавшая раненую щеку.
Больше всего перебывало у Алексея вчера, накануне решающего собрания. В сумерках заглянул даже Юда, который раньше никогда не бывал у нас. Он все расспрашивал, подобреют ли люди в колхозе, перестанут ли браниться из-за пустяков, будут ли радеть друг о друге. Натерпевшись всяких неприятностей, он ждал именно этих перемен.
А дядя Миша — он заявился как раз, когда Алексей вернулся с собрания, — спрашивал, сколько записалось в колхоз голытьбы. Алексей сказал, что из вступивших половина бедноты и половина середняков.
— И средние хозяева не больно сетовали на голь?
— Зачем же сетовать? — удивился Алексей.
— Ать, чудак ты какой, столько зим учился, а простого не понимаешь. Голытьбу кто же привечает? Что она принесет в колхоз? Деток рази… Так на них пахать не поедешь. А за чужой спиной нам жить, паря, не рука.
— Почему за чужой? Вы же не гостить будете в колхозе, а работать.
— Это само собой. К работе наш брат привыкший сызмальства. — Дядя Миша завернул цигарку, закурил, но, оглянувшись на не закрытую занавеской кровать, на которой я лежал и куда проникал свет от лампы, сразу же притушил самокрутку. — Ему, поди, во вред дым, не буду, потерплю. Да, положеньице. Скоко ден все голову ломаю насчет колхозу. И охота — и эта боязнь попреков… Я и так уж понаслышался их за свою жизнь. Это, откроюсь тебе, самое разобидное — слушать попреки. Говоришь, делегатка Степанида тоже была на собраний?