Утром, как только «младенцы» отправились в школу — в этот раз не все, мать восстановила очередь, оставила дома Вову, у которого и губы задрожали: сами из колхоза, а меня из школы, — я пошел в сельсовет. Но сначала завернул к конюшне. Она была пуста, открытые ворота скрипели на ветру. Снег у входа истоптан. Представились людская свалка, вдавленный в снег отец, шум, крик. Почувствовал сзади чьи-то шаги, покашливание. Нет, оборачиваться нельзя, не надо показывать расслабленность.
— Любуешься, хе-хе…
Ах, это Силантий? Я оглянулся-таки. Филька. Смотри-ка, по-батькиному и хихикает, и покашливает. Одна порода.
— Смешно?
— Как в кине. Мало больно поцарствовали…
— Не радуйся, кулацкий говнюк!
Румяный, пышный Филька мгновенно побагровел и пошел на меня с кулаками. Здоров Филька, отъелся. Такой навалится — не устоишь. Первым ударом он сбил меня с ног и захохотал:
— Ишшо? Или уж в штаны того…
Я поднялся, плюнул — на снегу расплылась кровь, «По губам, гад, бьешь?» Вытерев губы, мотнул головой:
— Сам побереги штаны!
И, изловчившись, изо всех сил, со всей злостью ткнул его под дых, так, как однажды учил Петр. Филька, охнув, ткнулся в снег, тотчас же закрыл затылок рукой, видно, подумал, что я наброшусь на лежачего. Шапка, новенькая, смушковая, похожая на пирожок, откатилась, я подтолкнул ее ногой к Фильке и пошел прочь.
Все во мне бурлило. Обнаглели, гады. Но пусть не радуются. Рано стали руки потирать. Сейчас же, не медля ничего — писать в газету. Не лезть на рожон? Нет, мама, молчать нельзя. И вообще не размагничиваться! — тут же вспомнил я наказ дяди Максима. И подумал: теперь с этим наказом жить каждый день!
Открыв дверь в сельсовет, я увидел Петю-почтаря, расставлявшего на свои места скамейки в коридоре. Тут, должно быть, он ночевал.
— Давай почту, тороплюсь, — потребовал почтарь.
Я сказал, что приготовлю быстро, и сел писать заметку. О том, как сплетни подкосили колхоз. Но задумался: а что, если о коммуне были не сплетни, если она и вправду распалась, как наш только что организованный колхоз? Однако тут же стал отгонять эту мысль. Передо мной замелькали знакомые радостные лица председателя коммуны Степана Михеева, девчат, пожилых мужиков, жадных до дела. Нет, этого не должно быть. И редакция пусть-таки проверит Ионовы наговоры о коммуне.
— Ох, долго ты. О чем хоть твоя почта? — спросил почтарь.
Я сказал, что пишу о тех, кто разладил наш колхоз.
— Об этом? Так бы сразу и говорил, — смягчился Петя. — Давай подожду. Отдохнул, с горушек могу и бегом. Для такого дела…
Ему пришлось прождать часа полтора, но когда я стал запечатывать заметку в конверт, он тронул меня за плечо.
— Смотри, все ли написал? Подумай — я погожу.
— Тебе, — обернулся я к Пете, — тоже жалко колхоз?
— Конешно. Я вчера было и заявление отнес Степаниде. Думаю — скоро весна, похожу за бороной. Босичком, чтобы ноги порадовались. Я так не ходил в поле с той поры, как остался сиротой и подался в почтари. Как не жалеть, Кузя.
— А сиротуешь давно?
— С голодного года, с двадцать первого. Один только и уцелел. Один и живу. На колхоз понадеялся, большой семьей было представился он, да вот, видишь… А все горлопаны порешили. Погляди, говорю, хорошо ли по ним вдарил.
— Хорошо, Петя. Неси!
Из сельсовета я не выходил до вечера. А когда спустился под гору, вновь услышал выстрелы. Стреляли у нашей деревни. Послышался и топоток, крики, кого-то, видно, преследовали. Я припустился бежать на доносившийся шум, но опоздал: околица деревни была пуста, никого, все затихло.
Остановился у прогончика, оглядываясь, прислушиваясь. Через несколько минут увидел Петра и Николу, шагавших от нижней улочки.
— Кто стрелял? — затеребил их.
— Мы, мы, — нервно закричал Никола. — И тот, лохматый. Выследил-таки я. Но ушел. Эх, который раз!
— Да, как сквозь землю, — злился и Петр. — Но ничего, далеко не уйдет! Поймаем вражину! — потряс он пистолетом.
Мне он велел немедленно собрать ячейку.
— Всем теперь искать. По-военному, как на границе. Ясно?
Я кивнул. Кому-кому, а мне, «меченому», пояснения не требовались.
На этот раз не ушел
Дежурили. Не отлучались из деревни ни на час.
Только на время похорон Максима Михайловича Топникова оставили мы Юрово, но Петр подговорил несколько мужиков покараулить у дорог. Связным оставил Митю. «Чуть что заметишь — лети ко мне с донесением», — наказал ему.