Закончив свои дела, он уходил, но за стенами редакции ждал его не отдых. В каждый базарный день отправлялся на Сенную площадь, взбирался на чьи-нибудь сани или телегу и, подозвав поближе приезжих мужиков, обращался к ним со словом момента, как он называл свои выступления. Затихала площадь, негромкий голос его, усиленный через рупор, несся из конца в конец пестревшей в многолюдии площади. Приходилось ему выступать и на железке, и в цехах заводов, вести не один политкружок. Это помимо всех заседаний райкома, райисполкома, горсовета, где присутствие редактора считалось необходимым.
Рассказав Тане о себе, я спросил, как у ней ладится житье-бытье.
— Привыкла. Все хорошо, — коротко ответила она.
— А строгий доктор не обижает?
Таня усмехнулась:
— Сейчас нисколечко. Считает, что его экзамен выдержала. Между прочим, — как бы вспомнив, сообщила она, — недавно главный хотел перевести в терапевтическое отделение, так мой строгий доктор восстал: не отдам, из нее хирурга сделаем!
— Думаешь дальше учиться?
— Хотелось бы, Кузя, — ответила она, как-то выжидательно поглядев на меня.
— Я тоже думаю, — помедлив, сказал ей.
И оба замолчали.
Улица безлюдела, затихала. Только с железнодорожной станции доносились гудки паровозов, стук колес. В талой воде, залившей протянувшуюся обочь тротуара канаву, зябко дрожал серпик луны.
— Может, походим? — предложила Таня.
— Пойдем. — Я взял ее под руку.
Завитки ее волос коснулись моей щеки. Говорить не хотелось, хотелось думать. Нет, не о сегодняшнем счастье, а о будущем — сбережется ли оно?
— Разъедемся, а как дальше? — не выдержав, вслух спросила Таня. — Ты в самом деле надумал?
— Мне, Таня, надо. Газета требует…
— Тебе приходилось разлучаться с… другими?
Вопрос был задан полушепотом, а в моих ушах прозвучал громко. Конечно, приходилось. Разве вычеркнешь из памяти Капу?
— А хочешь, никуда я не поеду? И тебя не отпущу. Никуда, никуда! — распалялся я. И, не помня себя, принялся целовать ее в губы, в охолодевшие щеки, в шею, мягкий мех узенького воротника.
— Сумасшедший, отпусти! — колотила она меня по рукам.
Утром Валентина Александровна пришла на работу расстроенной. Весь день больше, чем когда-либо, курила, вздрагивала и белела вся, когда раздавался телефонный звонок. Что ее тревожило — не сказывала. Узнали от уборщицы: худо с мужем, сердечные приступы.
Не дожидаясь конца дня, редактор отослал ее домой, а мне велел идти в типографию на пару с Бурановым.
Буранова по-прежнему тянуло на паровоз, и все-таки он не покидал редакцию, должно быть, и она нашла зацепку в его сердце. После первой неудачи с подготовкой материала о колхозном слете, редактор поручил ему писать на родную тему — о железнодорожниках, а за мной оставил, как он выразился, поднявшуюся на дыбы деревню. Надо сказать, что тут, в «родной теме» Борис почувствовал себя свободнее, кое-что из его писаний появилось в газете, даже на первой полосе, где ставился, говоря опять словами редактора, «гвоздевой материал». Его «гвоздем» была небольшая зарисовка о машинистах, с успехом проведших первые тяжеловесные поезда по Северной железной дороге.
Ожидалось, что в ближайшее время в газету придут еще два новичка из деревни. Поэтому Буранов надеялся, что «железнодорожная тема» закрепится за ним. Зачем же в таком разе торопиться с уходом из редакции?
Сейчас он шел со мной, с глубокими затяжками смоля самокрутку, по хрящеватым ободкам ушей в такт шагам хлестали длинные пряди волос.
— Ты о чем задумался? — спросил его.
— О Валентине Александровне. Видел, как она сникла? Зиночка шепнула: если с мужем не будет лучше, Валентине Александровне придется уходить из редакции. — Борис языком передвинул из одного угла в другой самокрутку. — Не представляю, как мы тогда без нее. Ну, как?
— А я знаю?
— Давай к ней сначала заглянем, может, надо помочь чем-то?
— Давай!
На наш осторожный стук в дверь вышла она, украдкой вытерев повлажневшие глаза. «Плохо?» — взглядом спросили ее.
— Будем надеяться… У него сестра из больницы. Дежурит. А вы идите, идите. Прямо к Винтеру, я ему звонила. Поторопитесь.
Метранпаж Винтер, невероятно тучный, страдающий водянкой, уже ждал нас, разложив на черном, пропитанном типографской краской столе столбцы набора, линейки, шпоны, бабашки. Рядом на козлах стояли кассы с заголовочными шрифтами.