— Все, сынок, — кивнула она, и в глазах ее засветилось счастье. — Ежели бы никто-то не мешал! Господи, да мы бы…
В Шачине я застал одного Петра. Фельдшер Хренов, осмотрев труп Палаши и составив акт, уехал. Председателя колхоза Яковлева, пробывшего здесь всю ночь, вызвали на почту к телефону.
Петр допросил несколько сельчан и теперь ходил у сгоревшего сруба мельницы и обугленных, похожих тоже на трупы, свай станции. Кругом валялись головни, еще дымившие. Горько пахло горелым железом, размятой и перемешанной с пеплом и углем землей. Над ближайшими березами, куда еще наносило запахом гари, ошалело орали грачи.
Петра я впервые увидел в штатском костюме, в рубашке с полосатым галстуком, выглядывавшим из-под открытых бортов пиджака. Брюки испачканы грязью. Перехватив мой взгляд, он сказал:
— Гадаешь, почему в таком виде? Понимаешь, прямо из загса сюда.
Вот так-то мне пришлось поздравлять товарища.
— Кто же поджег? Палаша?
— Всего скорее, кто-то другой. Наверняка другой.
— Но улики? Банка, например?
— К мертвой нетрудно подложить целую бочку!
— Как же Палаша оказалась здесь?
— У человека есть ноги. Позвали — пришла. Сама она могла даже не знать, зачем звали или вели…
— Отказаться не могла?
— Когда человек живет на подачках, им командуют. Сначала скомандовали не вступать в колхоз. Это же кому-то выгодно было: последняя беднячка отвернулась от колхоза! Вторая команда — вот эта. А кто повелевал и кто прикончил ее, чтобы не проговорилась — это вопрос.
— Старика Птахина видел?
— Видел. Так тут старался… Ты вот что, — попросил меня Петр, — потихоньку узнай, где был ночью сынок его, Никита. Сам-то все охал, что Никита в гостях, а то бы вместе пришли на пожар. Узнай, это важно. А я уж после вызову его. Подсобишь?
— За тем приехал.
— Давай. — Петр свел брови. — Найдем подлецов. Радоваться им не придется. И мельница будет, и станция.
Шесть страниц о воле
«Воля наша, как и наши мускулы, крепнет от постоянно усиливающейся деятельности»[5].
«В минуту нерешительности действуй быстро и старайся сделать первый шаг, хотя бы и лишний»[6].
«Воля, которая ничего не решает, не есть действительная воля»[7].
Удастся ли мне выработать такую волю? Воля — это уменье успевать, сосредоточиться на главном. А я? Совсем закружился. Вот уже сколько времени не брался за эту тетрадь, чтобы записать хотя бы главное. Пока был в редакции, время у меня забирала газетная суматоха: надо куда-то сходить, съездить, узнать новости, написать в номер, а после всего этого снова и снова корпеть над спасительными справочниками и словарями. Хорошо еще, когда написанное нравилось и самому, и требовательному редактору. Но так бывало не часто. Ту же статью о пожаре я переписывал раз пять, нервничая и сетуя на себя. Взялся переписывать и в шестой раз, да Валентина Александровна отобрала ее и послала в набор.
А вот Буранов не нервничал. Сколько вначале не срывался, а волю, должно быть, уже выработал. Писал он легко. Положив перед собой стопку бумаги, обмакивал перо в чернила (благо стараньями заботливой уборщицы их было наведено для каждого стола по бутылке), печатными буквами вырисовывал заголовок, потом без запиночки, без помарки наматывал строчки текста на любую тему. «Основное, — смеялся Буранов, — это заголовок и подпись». Зиночка поднимала на меня страдальческие пшеничные глаза. Смотри-де, как навострился твой дружок, теперь уж и о паровозе не вспоминает, а ты все черкаешь, черкаешь, аж и сам почернел весь. Конечно, жалела меня.
Редактор же подзадоривал, жмурясь:
— Помучишься — научишься.
Кроме всего прочего, я занялся еще сочинительством стихов и пробовал свои силенки в писании коротких рассказов. Правда, в газету не предлагал. Однажды, однако, показал Валентине Александровне. Стихи она пробежала и отодвинула в сторону, а из рассказов один взяла для газеты.
— Не зря работал над словом. Как бубенчики зазвенели.
Похвала эта еще сильнее привязала меня к письменному столу. Легко ничего мне не давалось. Зато и сладко бывало, когда приходила удача.
Ничуть не свободнее стало мне и на подготовительных курсах института журналистики. Многие приехали со средним образованием, тягаться с ними было нелегко. После лекций и занятий я целыми вечерами просиживал в библиотеке. Как я берег время, а мне все равно не хватало его. На классных занятиях я больше помалкивал, редко просил слова. Сидевший рядом со мной холеный, с огненным клинышком бородки, розовый красавчик хмыкал: