Но, подумав еще немного, я решил, что начинать надо не со своего дома. Это успеется, жить еще есть где. А лучше и первее всего начать с рубки деревенского нардома. И сделать его надо больше силантьевской хоромины. Со сценой и зрительным залом, где будут ставиться спектакли. У входа непременно поставить колонны, побелить, чтобы были они не хуже, чем в прежних барских усадьбах, какие я видел на картинках у Алексея в календаре.
Дух захватывало у меня от этих дум.
Утро было теплое, на круче горы ужа пробрызнула зелень травы, только внизу, среди дымчатого ольшаника еще белели островки снега. Я радовался теплу, чистой сини неба, наполненного звоном жаворонков, радовался солнцу и этой молодой травке.
Дядя Миша встретил меня у изгороди, которой были обнесены строения хутора, и, поздоровавшись, сказал, что давненько поджидает меня. Был он заметно взволнован — так, наверное, всегда бывает перед делом, — во рту торчал потухший окурок, на боку висела холщовая сумка с мясницким инструментом. Выплюнув цигарку и разведя в стороны тыльной стороной руки запутавшиеся в бороде усы, он широко зашагал, я едва поспевал за ним. Остановились у высокого, обшитого тесом дома, с примыкавшим к нему двором, где, гремя цепью, носился взад-вперед матерый черный кобель. С крыльца спустился хозяин, сам Киря, непохожий на наших мужиков: был он в войлочной шляпе с отвисшими полями, в длиннополом халате, подпоясанном кушаком, и в туфлях на высоких каблуках. Такие каблуки были кстати, они в какой-то мере увеличивали его, малорослого толстяка. Он цыкнул на собаку и кивком головы указал дяде Мише на двор, откуда доносилось рычанье быка.
— Совсем ошалел, — сказал он, открывая тяжелые ворота.
— Успокою… — пообещал дядя Миша, проходя во двор первым.
Мне он велел подождать, и я встал в сторонке. Слышал, как хозяин ворчал на быка, жалуясь, что он будто бы только зря корм изводил, а барышей никаких не давал, что теперь, может, что ни то и удастся выручить на мясишке — к пасхе должны раскупить. Слышал, как дядя Миша, покашливая, надевал затвердевший, хрустящий от малейшего прикосновения фартук, вынимал из сумки ножи, как заарканивал быка, ревущего с таким бешенством, что, казалось, от одних этих звуков вот-вот затрещат стены, и мне стало страшновато за дядю Мишу — как бы не забодал его рассвирепевший бычина. Еще недавно, после поповского бугая, он зарекался браться за это дело, а вот нате вам — снова… Бык и рычал, и бил ногами в землю, но через некоторое время за воротами раздался сильный удар, рев оборвался и послышалось шумное падение животного. Потом раздался голос дяди Миши:
— Кузеня, заходи!
Едва я переступил порог, как он поднес мне полный ковшик горячей, пенящейся крови, терпко пахнущей, и приказал пить. Сам он стоял спиной к упавшему быку, загораживая его от моего взгляда. Я осторожно припал губами к ковшу, и в нос сразу ударило чем-то резко хмельным. Маленькими глотками принялся отпивать эту густую, обжигающую рот и горло, кисловатую на вкус жидкость. Вначале еще шло ничего, но потом в горле будто комок застрял — не глотается, и все. Чувствовал, что потею, что вот-вот стошнит меня, но надо было быть мужчиной. Хоть и давился, а пил.
Дядя Миша между тем косил не меня глазом и с хитринкой спрашивал:
— Как она, ничего?
В ответ я мотал головой. А он подбадривал:
— Давай-давай, набирай силу!
Я до дна осушил ковш. Дядя Миша похвалил меня и предложил было остаться посмотреть, как он будет разделывать тушу, но я сказал, что некогда, и немедля выбежал за ворота. Там меня и вырвало.
На этом и кончилась моя «кровожадность», что немало огорчило дядю Мишу, и он вынес мне жесткий приговор:
— Так что, Кузя, без питья бычьей крови нече и думать тебе, с таким хилым естеством, о плотницком деле. Не оправдал ты, брат, моей надежи, нет!
После этого он долго не ходил к нам. А меня тем временем увлек один заезжий ложечник, горбатенький дедок Игнат. Поселился он в нашей заброшенной баньке. В первый же день он, забавно морща курносый, с лиловатыми ноздрями нос, мигнул мне:
— А ты, отрок, заглядый в мое гнездо. У меня не заскучаешь.
И верно, интересно было в баньке у дедка. Чего только не делал он из дерева! Кроме ложек, мастерил всякие рамки, затейливой резьбы наличники. А то начнет вытачивать на скрипучем станке разные миски да маленькие боченята. Сам и раскрасит их золотистыми красками. А уж ложки были прямо-таки на загляденье. Делал их разных размеров, от малюсенькой, не больше чайной, до объемистой столовой. Разложит их на столе по сортам и начнет пояснять:
— Эти для младенцев, эти для таких отроков, как ты, Кузеня, те в пору будут взрослым, а эти, — показывал на стопку больших, глубоких ложек, — для пильщиков и копалей. — И, привычно морща нос, поднимал глаза: — Не смекаешь, почему для плотников и копалей особые? Слушай: после чижелой работы у них, гляди, завсегда руки трясутся. Глубинка, выходит, и кстати: не расплещут щи или там похлебку. И может, — тут он блаженно улыбался, — старому ложечнику спасибо скажут. Для мастера, заметь, это самая большая награда. Потом рядом с ложками ставил и расписные миски, и боченята, и все, что находилось под его рукой. У меня разбегались глаза на это диво дивное, я стоял перед волшебным столом в немом благоговении.