После косьбы он повел Мышку на выпас, а мне мотнул головой — гуляй, Кузьма! Я только этого и ждал. Побежал было к мальчишкам, но на полдороге меня подстерегла Ляпа.
— Пойдем со мной, — приказала.
— Куда? — остановился я.
— Силантию мстить. За дядю Семена. Не разевай рот. Пошли!
Отведя меня немного в сторону, она зашептала:
— Давай разорим его копны, раскидаем сено.
— Подумаешь, месть!
— Тогда давай угоним его лошадей.
— Дуреха, чем же лошади виноваты?
Ляпа немного подумала:
— Знаешь что, пойдем подрежем опоры у палатки. Как уснут, так и подрежем, палатка их и накроет. Пускай побесятся.
— Не дело!
— Да ты трусишь, что ли?
Ляпа всегда бьет под корень. Но чего мне трусить? Да если бы она знала, что я говорил утром маме, то вытаращила бы свои зеленые глаза. Мстить так мстить!
Однако какие ни перечисляли способы, сошлись все же на первом — заняться копнами. Выждав, когда в березнячке стало тихо, мы прошли на первый же силантьевский участок и принялись разбрасывать сено. Рушили копну за копной, одну спихнули в реку. И так увлеклись, что не услышали, как Силантий подкрался к нам. В воздухе просвистел кнут и больно огрел меня по спине. Я вскрикнул и побежал в одну сторону, Капа бросилась в другую. Вдогонку нам посыпались ругательства.
Запыхавшись, я сунулся в шалаш. И не успел еще прийти в себя, как услышал топот и злющий голос. Силантия:
— Где он? Да я его, стервеца, в порошок…
Отец лежал на телеге. Поднявшись, начал стыдить Силантия:
— Побойся бога, не полоши народ.
— Ха, защитник нашелся! Где твой Кузька? Он с кем-то на пару все мое сено разбросал.
— Приснилось небось. Кузеня давно дрыхнет.
— Не могет быть. Сюда бежал…
Чтобы подтвердить правоту отцовских слов, я захрапел, да так, что и мать разбудил. Она толкнула меня в плечо.
— Повернись на бок, не храпи.
Я и на бок повернулся, но храпеть не перестал. Отец сказал:
— Видишь, как разоспался парень. Умаялся он сегодня.
Силантий, потоптавшись, пошел дальше искать злоумышленника. Утром отец погрозил мне:
— Будь доволен, что Силантий не догадался пощипать твои холодные пятки. Тоже мне нашелся, чем мстить. С такими надо не так.
— А как?
Прежде чем ответить, отец закурил цигарку и, выпуская через ноздри дым, сказал:
— На войне мы не давали таким головы поднимать. Прижимали. А как здесь… Они что ладят? Вновь землю захватить. Оно ведь как? У кого земля — у того и сила. М-да…
Тут он задумался и принялся щипать кончики усов.
После завтрака мы пошли на пожню. Проходя мимо Силантьевой палатки, увидели, как он носился с плеткой вокруг телеги, кричал на всех, потом, вырвав из рук работника поводья, с размаху ударил кулаком в морду застоявшегося мерина, скривил губы и, вскочив в седло, погнал коня. С минуту раздавался стук копыт о спекшуюся землю лесной тропы.
— Видать, позвали, куда надо… — заметил отец.
А мать даже повеселела. Слава богу, перекрестилась она, управа нашлась на горлопана. Я же глядел на порушенные копны. Видел: посматривали на них и все, кто проходил мимо, одни с удивлением, другие с усмешечкой. И гордость распирала грудь: это мы с Капой-Ляпой сделали! Пусть папа и осуждал за это, но люди-то вон как удивлены!
Весь день я был как в угаре. Твердил себе: наша взяла! И вечером мы с Капкой просто не знали, чем еще заняться — вроде уже все сделано. Пошли к Колькину шалашу — там кто-то наяривал на балалайке. Оказалось, играл его батька, а Колька, Шаша Шмирнов и Тимка Рыбкин плясали.
— Ого, парочка, баран да ярочка! — увидев нас, захохотал, хлопая толстыми губами, Тимка.
Капу смутить невозможно. Она подбежала к Тимке, схватила его за нос и ляпнула:
— Сам баран. Ну-ка, в сторонку, — дернула она его за нос, — я спляшу. — И к балалаечнику: — Цыганочку вдарь, дядя Андрей!
Эх, как она задорно оттопывала. Косички трясутся, плечи ходят туда-сюда, в игривом движении бедра, цветастая юбка вздулась колоколом, оголив голенастые, исколотые сеном ноги. Не знаю, когда только и научилась плясать зеленоглазая. Мальчишки сначала молча глядели на нее, затем начали в лад плясунье хлопать в ладоши. Только Рыбкин не хлопал, надувшись, как пузырь, он гладил свой нос — видно изрядно досталось ему от Ляпы.
Потом мы всей оравой ходили по берегу, напевали песни. На балалайке теперь подыгрывал Колька. А когда стали расходиться по шалашам, Колька вдруг спросил меня и Капу, где мы были вчера вечером. Я ответил, что спал, а Капа пожала плечами: не помнит.