— Интересно, кто все ж таки перебузыкал Силантьево сено? — сказал Колька.
— А что тебе оно далось? — спросила Капа.
— Чисто сделали. Я бы за такое дело балалайки не пожалел — подарил бы храбрецу.
Капа взглянула на меня. Взгляд говорил: не признаться ли? Я показал кулак, и она разочарованно протянула:
— Подумаешь, награда! Ты сам что-нибудь такое сделай…
— А что, — быстро отозвался заводила, — и сделаю. Увидишь, вот увидишь!
— Слабо, слабо! — начала поддразнивать Ляпа.
Не знала она, что Колька на спор готов на все. В ту же ночь он забрался на Силантьев стог, сметанный накануне, и до половины раздел его.
А на другой день вернулся Силантий. В стане появился с довольной усмешечкой, на разбитый стог не обратил и внимания. Сразу стало понятно: уладил дело с Семеном. Глядите, мол, каков Силантий: там считаются с хорошим хозяином!
Меня тем временем снова пытался донимать Филька. Мы только что вернулись с сушки сена и сели обедать, как он появился у шалаша в своих форсистых сапогах.
— Эй, Паленый, — крикнул мне, — попляши по-цыгански на брюхе, полижи землю, сапоги отдам. Мне все равно они малы, тятя новые заказал. Валяй.
Что говорить, я, как и раньше, вперился в эти сапоги, ведь никогда в жизни мне не приходилось ходить в таких, но плясать на животе, унижаться перед таким коротышкой? Оторвал взгляд от сапог и показал Фильке кукиш: на-ка, выкуси!
— Голодранец! — фыркнул Филька.
— Ты зачем пришел? Дразнить? — встал отец. — Брысь!
И когда коротышка смылся, отец, пряча за спину задрожавшие руки, сказал, что купит мне сапоги получше Филькиных.
— Где купило-то? — невесело усмехнулась мать.
— Найду! Кровь из носу, а найду! — заверил отец. — Хоть свой костюм заложу, хоть что другое…
— Отстань-ко! Какое уж другое, один костюмишко и остался, да и тот лицованый-перелицованный.
— Помолчи, мать, хоть ты-то не ехидничай, — остановил ее отец. — Вечно унижаться, что ли, нам? Чем хуже наш Кузька какого-то шалопая? Да погоди, придет время — во все дорогое одену его. И другие оденутся не хуже. Придет это время. Мерещилось оно мне еще в окопах. Придет!
Он так разволновался, что долго не мог сесть. Все ходил с закинутыми на спину руками и говорил, говорил о лучших временах. Впервые я видел его таким неуемным. Будто плотину прорвало: копилось, копилось — и понесло, руша все на своем пути.
Через несколько дней сенокос на наволоках закончился, все уехали домой, стан опустел. Память о себе люди оставили в стогах. Как солдаты на параде, выстроились они на широкой пойме реки.
Вместе со всеми мы вернулись домой, где ждали нас «младенцы». Жили они без нас одни, храбрились, что ничего не побоятся. Но для подстраховки на ночлег приходил к ним Панко.
Ох, как он поглядел на меня. Тебе, мол, там было хорошо, помиловался небось со своей Ляпой. Я рассказал обо всем, ничего не утаив. Он внимательно выслушал и, смущаясь, спросил:
— Губы у тебя какие-то… Целовались?
— Была нужда… — отбрыкнулся я.
— Скрывай не скрывай — узнаю! — погрозил Панко. Взглянув еще на мои исцарапанные ноги, на растрескавшиеся пятки, он с насмешкой бросил: — Кавалер, а ходишь босиком, без сапог.
Вот как, и он о сапогах, а отец, казалось, о них уже забыл. Да, шли дни, мы уже принялись за другие дела, а он, как воды в рот набрал, — ни звука о своем обещании. Ясно, забыл…
Вдруг — бац: как-то рано утром батя поднимает меня с постели, велит скорехонько одеваться и идти с ним в село Андреевское.
— Лучший на всю округу сапожник там, — говорил он, — так ему и закажем.
Сам он уже был умыт, от него пахло земляничным мылом, на кончиках усов поблескивали капельки воды.
Сон с меня слетел моментально. Через несколько минут мы были уже в пути. Отец шел впереди, я за ним. Неблизко до Андреевского — десять верст с гаком. Но разве это расстояние для счастливых!
Село мы увидели, когда поднялись на высокое, окатистое, похожее на огромный каравай, поле. Кривые улочки разлеглись по извилистым берегам речушки. По одну сторону лепились деревянные избы, на другой белели каменные дома. Они выходили на площадь, где стояли лавки. Село это в прошлом было торговое, и все каменные строения принадлежали здешней торговой знати.
— Посидим! — сказал отец, когда мы подошли к первым избам.
Он закурил, пригладил рукой рыжеватую, коротко подстриженную бородку, усы, оглядел меня и наказал:
— Когда мастер будет снимать мерку, проси шить сапоги попросторнее. Чтоб не на год, не на два — понял?..