Панко стоял перед ней довольный, как теленочек, у которого чешут за ушами.
— От дурачок, я его целую, а он хоть бы те что… — вдруг упрекнула она Панка.
Тот, поморгав, неловко обнял Капу-Ляпу за голову и прильнул к ее губам. Этого я выдержать не мог. Дернув за ветки, отделявшие меня от любезничавшей парочки, я закричал, в сердцах обозвал Ляпу хитрой кошкой. Она отскочила от Панка, в замешательстве отпустив уголки фартука, и все яблоки высыпались на землю. Мочки ушей ее горели, как огонь, зеленые глазки метали на меня молнии.
— Подглядывать? Обзывать?.. — возмутилась она. И к Панку: — А ты что? Меня обижают, а ты стоишь? — даже всплакнула Ляпа.
Панко пошел на меня с кулаками. Пошел неуверенно — ведь это делал впервые в жизни. Я стоял на месте, выжидая. Панко было замедлил шаг, но Ляпа толкнула его: иди, иди! Сблизившись со мной, он слегка ткнул мне кулаком в плечо, а я, изловчившись, боднул его головой в грудь. Потом мы схватились, столкнулись лбами, упали и покатились по земле, но Лялиным яблокам.
Капа носилась вокруг, все еще негодуя на меня. Но когда Панко уложил мена на лопатки и налег на левое плечо, что-то хрустнуло, Капа напугалась и кинулась на Панка, замолотила по его спине кулачками.
— Не видишь — раздавил его. Слазь! Кому говорю, Сдоба?
Раздавлено же было не что иное, так гнилое яблоко. Панко, пыхтя, встал, отряхнулся, поправил поясок на рубашке. Я же, нащупав под плечом остаток раздавленного яблока, зажал его в руке, вскочил и, пряча глаза от Капы-Ляпы, свидетельницы моего позера, повернул домой. Она, постояв, побежала за мной, участливо, даже с жалостью, спрашивая, что с плечом. Я обернулся, со злостью бросил в сторону расползавшуюся мякоть яблока и прибавил шагу. Капа-Ляпа осталась в недоумении.
День, последний перед отъездом денек, был испорчен.
Вечером я никуда не пошел. На краю деревни, у качелей, играла гармошка, все парнишки небось уж были там. А я сидел дома. Не до веселья!
Тетрадь вторая
В пути
Подгородчина
Ты ли это, благодатная сторона? После наших просторных лесных разливов подгородчина показалась мне тесной и обнаженной. Куда ни глянешь, везде серый посев деревенек да хуторов. Прилепились они к косогорам, к речушкам, к проселочным дорогам. Редко где увидишь березовую рощицу, перелесок.
По обочине изрезанного колеями тракта тянулась цепочка телеграфных столбов, по-печному гудя проводами. Путь от этой цепочки лежал в город, который стоял где-то очень далеко, у самой Волги. К тракту жались деревни побольше, с каменными домами в центре, которые как-то свысока глядели на исхлестанные ветром да дождем избы-соломенуши.
А с холмов за всем этим присматривали церкви, поблескивали лазурными луковицами куполов и золочеными крестами. Чем-чем, а уж церквами богата подгородчина. Иона объяснил это так: чай, не рядовая она, царями Романовыми наградила Русь. И все же не везде чтили храмы. В одном большом селе церковь была без колокольни, облезлая, заброшенная, заросли все тропы к ней.
Иона шагал по этой неровной пестрой земле бодро. Казалось, он вовсе не устал за двое суток нашего пути, а у меня все чаще подгибались в коленях ноги.
Ночью мы вошли в село, двумя длинными посадами вытянувшееся по берегу какой-то тихой реки.
— Наше Униково! — объявил Иона.
Это, видимо, и было началом его «вотчины». Он засуетился, проворно снял заплечный мешок и постучал в дом с мезонином. В проулке пошумливал тополь, сбрасывая последние листья. Падая на мокрую землю, они издавали сиплые звуки, так похожие на Ионов голосок.
Что ждет меня на цареродной подгородчине?
А ждали отнюдь не веселые деньки, и не только меня. Когда мы, поработав неделю в Уникове, перешли в следующую деревню, к нам пристал старый мастер Василий Швальный, сухонький, морщинистый, как печеная картофелина, с кудрявой белесой бородкой, неугомонно-говорливый. А говорил он, несмотря на немощность, басовито, словно дразня своего хозяина, Иону, которого господь бог обидел голосом.
Деда тут знали все. Завидят его, мелко семенящего впереди Ионы, хмурящегося от бьющего в глаза света, и начнут окликать да здороваться.
Раньше он один обшивал с десяток подгородных селений. Один ходил по дворам со своим обшарпанным аршином. Никто так усердно и прочно, как он, не мог стачать ни овчинного полушубка, ни ватной телогрейки. Но под старость лет, видно, не мог уже один управляться, к тому же не всех устраивало его шитье, спрашивали и кое-что помоднее. И тогда (это было еще прошлой зимой) он пошел к Ионе, портничавшему в соседних, побогаче, деревнях, и отдал ему свои «владения». Сам же остался на вторых ролях.