Да, «младенцам» не приходится скучать, они дома. Но вспоминают ли, что их Кузя где-то далеко-далеко, вот в этом заснеженном хуторе, который стерегут не снежные бабы, а злые собаки? Митя должен вспоминать. Ведь он теперь сидит в школе на моей парте, на которой я вырезал две крошечные буковки «К. Г.». Ему не до скуки. У него каждый день что-то новое. В школу, конечно, он идет, как и другие юровские ученики, вместе с учителем. А с ним всегда интересно. Вспоминалось, как, вышагивая в живом кольце ребятни, Михаил Степанович каждый раз спрашивал то об одном, то о другом. Например, почему снег белый, отчего вода в море синяя, по какой причине в деревне называют запад «гнилым углом»? Или начинал подзадоривать: а скажите-ка, дети, какие птицы обитают в родном краю, когда прилетают и улетают, кто несет на крыльях весну?
Знал я по себе, как за подобными спросами-расспросами незаметно одолевалась двухверстная шачинская дорога и перед глазами появлялась наша старенькая школа, в которой все-все мне было знакомо, от низкого, с вытоптанной ямкой порога и скрипучих половиц в коридоре до истертой доски в классе, у которой мне за четыре-то года учебы пришлось выстоять, наверное, добрую сотню часов с мелком в руке.
Да, вот и Митя в школе. А скоро и Вова с «поскребышем» побегут туда же. Хорошая у них пора.
— Кузька, ты случаем не уснул?
Резкий голос Ионы заставляет меня вздрогнуть. Я оборачиваюсь к нему и снова вижу его неулыбчивые желтые глаза.
Работать, работать! Но дума еще держит меня в родном Юрове. Живы ли Алексеевы книжки? У Михаила Степановича они пролежали недолго: как только брат уехал на рабфак, учитель принес их. Некоторые еще читал отец, а потом мы опять все отнесли в «Алексеев уголок», на чердак. Не отсырели ли они там? А может, Митя догадался внести их в избу, может, как это делал сам Алексей, читает Вове и Коле-Оле сказки?
Алексей… С ним бы сейчас повидаться! Говорят, до города, где он учится, отсюда всего один день ходу. Посмотреть бы на его рабфак, вместе бы походить по городу, поглядеть на улицы, дома, на все. Ни разу, ни одного разочка не бывал в городах, только на картинках и видел их. Сию бы пору…
Но разве додумаешь, коль чувствуешь прицеленные на тебя эти желтые глаза. Утюг? Сейчас!
Срываюсь с места, подхватываю злосчастную чугунную прорву и бегу на кухню разжигать. Там наталкиваюсь на Сонечку, которая стоя пьет парное молоко. Я чуть не вышиб из ее рук кружку. Она поставила кружку на стол, одернула свитер, обтянувший ее тощую фигуру, поправила на затылке шапочку и, надув губы, дернула меня за вихор (почему-то всем дело до моего вихра):
— Даже не изволит извиниться!
— А я нарочно?..
— Смотри, какой смелый! Тебя как звать?
— Кузя. А что?
— Что? — Она подумала. — Поедем, Кузя-узя, на лыжах кататься! Будь моим кавалером!
Глаза ее смеялись. Конечно же, захотела потешиться надо мной.
— Натягивай свои валенки, Кузя-узя, малый швец — в дуду игрец, — каламбурила она, — и айда!
— Некогда! — досадуя, буркнул я.
— А хочешь, я освобожу тебя от этого «некогда»? Хочешь? — настаивала она.
— Как это?
— А вот так… — Она выбежала с кухни, протопала по коридору и через минуту вернулась с Ионой.
Иона с укоризной поглядел на меня.
— Что же ты, Кузьма, не уважишь просьбу молодой хозяйки? Собирайся!
Ах так? Ну, ладно! Я скорехонько надел шубейку, натянул широченные, с задранными носами валенки, с отцовских ног, — и на улицу, Сонечка дала мне лыжи поменьше, а себе взяла большие. «Ага, сообразил я, хочешь в дураках меня оставить, чтобы потом опять посмеяться. Посмотрим!» Что-то лихачески-мстительное заговорило во мне. Хотя она ловка была на лыжах, шла быстро, опережая меня, но я скоро догнал ее, пошел рядом, бок о бок, затем на спуске под гору вырвался вперед.
— Кузя-узя, швец-дудец, подожди! — кричала она вдогонку.
«Вот тебе и узя, и дудец», — торжествовал я, вовсю налегая на палки, без оглядки несясь все дальше и дальше. Видел только, как по сторонам мелькали кусты тальника.
— Кузьма!..
Я остановился только, когда при подъеме в перелесок зачерпнул полный валенок снега. Воткнул палки в сугроб, снял валенок, принялся вытряхивать снег. Молодая хозяйка тем временем подошла ко мне, запыхавшаяся, тоже потная, и опустилась прямо на снег.
— Уморил! Не могу! Силен!