— Иди, дружок, иди, а то хозяин осерчает. За меня беспокоиться неча — отлежусь у Нефедыча… Прощевай. Спасибо тебе, дружок.
Гордая душа
Вскоре после ухода Швального Иона привел нового работника. Им оказался не кто иной, как Федор Луканов-большой. Поставив на стол рядом с хозяйской свою машину, изрядно потрепанную, Луканов по-шутовски поклонился мне и в рифму произнес:
— Принимай, юная душа, нового швеца!..
Я хлопал глазами. Неужто и вправду Луканов будет под началом Ионы?
Федор-большой давно слыл гордецом. У него и вид был гордый. Ходил, вскинув голову. Портила этот вид только страшная худоба. Какой бы узкой ни шил себе одежду, все равно она висела на нем, как на палке. И еще выдавали глаза, почти всегда они были воспалены, а впалые щеки испятнали красноватые чахоточные брызги. Говорил он глуховато, голос его доносился как бы издалека.
В Юрове у него был большой дом, стоявший у дороги, что вела к Шаче. Бывал я в этом доме. Старый, дряхлый. Зимой из каждого паза дул холодный ветер, все время дребезжали стекла.
Федор-большой редко оставался дома, когда приезжал с чужой стороны на побывку к своим. С наступлением потемок уходил к соседу играть в карты — туда сходилась добрая половина юровских мужиков. Собирались они перед рождеством, на святках, в пасхальные дни, когда возвращались на время с отхожих промыслов. У каждого были деньжонки, хотя и небольшие. Как же не сразиться в очко или в тридцать одно, авось что ни то прибавится к заработку.
Долго Луканов шил в городе, один, снимал сырой подвал, сутками не вылезая на свет. Там, должно быть, и заболел. Как перебрался в подгородчину и очутился под рукой Ионы, он не говорил. Наверное, болезнь заставила. Его душил кашель, страшно было глядеть, когда он, хватаясь за грудь, бился в этом кашле, синея лицом.
Много он курил, стараясь заглушать кашель табачным дымом, но дым только усиливал приступы. Когда ему говорили, что лучше бы бросить курево, он махал рукой: все равно-де. Знал, видно, что долго не протянет.
Чтобы как-то забыться, развеять тоску, он, приезжая в Юрово, и шел «на люди». У него давно умерла жена, от которой остались две дочки лет одиннадцати и сынишка-подросток Федя-маленький. По вечерам девчушки уходили «на посиделки» к подружкам, оставался дома только Федя-маленький, замкнутый, хмурый, уже привыкший к одиночеству.
Иногда отец брал его с собой на картежные игры.
— Смотри не давай мне зарываться, — наказывал он, боясь спустить с трудом заработанные деньги.
И сынишка затравленным волчонком глядел на тех, кто выигрывал. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что несет ему отцовский проигрыш. Не раз бывало, когда отец отправлялся в «отход», не оставив ему ни копейки, жил он с сестренками на хлебе да на картошке, пока батя не пришлет с оказией малую подмогу.
Но присутствие сынишки в игре чаще всего оборачивалось против отца и его самого. Увидит Федя-маленький у отца туз и тычет в бок: бери на все! Возьмет, а к тузу подойдет какая-нибудь «нарядка»: то валет, то дама, а потом девятка или десятка — и перебор, проигрыш. Отец, со злостью повернется к обескураженному сынишке, отвесит оплеуху и рявкнет во всю мочь:
— Домой!
Уйдет Федюшка в холодную избу и горюет, что из-за него батя «продул». И уж как бы не слышит, что дребезжат стекла, дует в щели. Думает только о том, что если батя не вернет проигрыш, то вновь у него настанут черные, безрадостные дни. Ох, если бы вернул!
Сидит, не ложится спать Федя-малый до тех пор, пока не вернется отец. Если, возвратясь, батя не окликал его, был насупленным, то Федя знал: не отыгрался. Тогда уже и не до сна ему, тоска одна.
После ночных игр Луканов-старший брал у соседа клячу и ехал в лес рубить дрова. Туда же брал и Федюшку. Садились на дровни спиной к спине, всю дорогу ни о чем не говорили. И в лесу они работали молча. Только дома уже после укладки дров в поленницу отец хлопал по ней ладошей:
— Тепла теперь хватит.
— А еды? — оборачивался к нему сынишка.
Вместо ответа Луканов-старший откашливался. Ничего он не обещал и не мог обещать ни сынишке, ни дочуркам.
Сразу после зимних праздников Луканов снова уходил в город, в свой сырой подвал. А Федор-маленький оставался за хозяина в большом старом доме и отсчитывал дни, когда отец опять навестит семью, поживет в деревне недельку-другую.
Прошлой зимой Луканов уехал и как в воду канул. Домой ни писем, ни денег. Федор-малый забеспокоился: пропал батька! И что-то надломилось в нем, боялся один оставаться в доме.