Пошли и мы. Но всего какую-нибудь сажень не дойдя, Иона поскользнулся, доска в воду, и он туда же. За ним ухнул и я. На наше счастье тут было неглубоко, с помощью Луканова мы выбрались из ледяной купели.
— Скорее переобуйтесь, заверните ноги в сухое! — командовал он.
Меня Луканов подтащил к кочке и помог снять мокрые валенки, Иона бросился в сторону со своим мешком, закрывая руками развязавшийся верх. Но что это? Как ни старался наш хозяин прикрыть мешок, из него выпирали свертки сукна, сатина, обрезки каракуля. Я так и впился взглядом во все это. Откуда у него такое взялось? Неужели, неужели… Язык даже не поворачивался выговорить эти слова: утаил, уворовал.
Вспомнил о своих новеньких, еще ненадеванных суконных брюках. Кроил их Иона тоже из какого-то остатка. Сукно тонкое, мягкое, темно-синего цвета. Да ведь из такого сукна нам где-то приходилось шить. Ну да, да. У золотарей пальто для молодого. На примерке тот еще спрашивал: не коротковато ли, на что Иона отвечал, что длина в самый аккурат, по последней моде…
Я схватил свою котомку, начал развязывать. Я знал, что делал! Сейчас вытащу наутюженные в стрелочку брюки и брошу Ионе. Ворованное не принимаю!
Но Луканов, догадавшись о моем намерении, крепко сжал руку.
— Не валяй дурака!
— Но он, он… это из ворованного…
Затрещина заставила меня замолчать. Я, ничего не понимая, уставился на Луканова, а он, убирая в карман костлявую руку, кашлял и хрипел:
— Все шмукуют. Одни больше, другие меньше. И думаешь, он в убытке будет, ежели ты отдашь свои штаны? Дурак, зеленый дурак!
Мы опять поплелись. Иона снова шагал впереди со своим мешком, который так и маячил перед глазами. Ох, как раздражал меня этот мешок. Одно сейчас было желание — обогнать хозяина и вообще уйти от него. Если бы хозяином был Луканов! Но где там — больной человек. И почему это всякая хворь в первую очередь пристает к хорошим людям?
Да и как дядя Федор может равняться с Ионой, коли у того модные патронки? Все равно бы Иона обставил его. Безвыходное положение? Но нет, погоди. Да, почему бы дяде Федору не достать такие модные патронки? Я тихонько спросил его об этом. Луканов обернулся, усмехаясь:
— А ты еще жив?
— Нет, верно, дядя Федя. Достал бы, и мы с тобой…
— Затвердил. А того не знаешь, что самые модные в Париже. Там делают моду… — И опять усмехнулся. — Махни туда, если ты такой вострый…
— Если бы язык знать…
— Чудак ты, Кузька. Промок весь, а в голове не знаю что. Иди-ка хоть.
Вышли мы в какую-то деревушку, там заночевали, обсушились, обогрелись. Но назавтра идти было ничуть не легче — сказывались усталость и неулегшееся нервное возбуждение. Я еле плелся, поминутно спотыкаясь. Еще накануне я почти не ощущал веса своей котомки, потому что, кроме пары белья да дареных брюк, в ней ничего больше не было. А теперь и эта легкая котомка тянула плечи. И больше всего тянули злосчастные брюки.
Деревенский проселок вывел нас на большую дорогу — буйскую стоверстовку. Но, как на грех, и тут мы ни на кого не набрели и нас никто не догнал. Пришлось надеяться лишь на свои ноги. А они отказывали. Всего труднее было подниматься после короткого отдыха и делать первые шаги.
Наконец показалось какое-то село. Мы зашли в чайную, сели в уголке за свободный стол. Иона поманил пальцем буфетчика, заказал чай, баранки и даже горячего молока. Расщедрился!
Чай постепенно согревал тело и душу. Отходили озябшие руки и ноги, теплым туманцем окутывался взгляд, я погружался в приятную истому. За столом, с недопитым стаканом в руке, я и задремал. Говор, шаги, хлопанье дверей — все мало-помалу отдалялось от меня, и вот уже совсем все умолкло, исчезло.
Дрема, сладкая дрема. Только продолжалась она недолго — Иона растолкал меня, нужно было идти дальше.
Последний переход был самым тяжелым. Только одолеешь одну горушку, как покажется другая. Я шел и думал лишь об одном: как бы не упасть, потому что если бы упал, то, наверное, не хватило бы сил подняться.
Луканов шел теперь рядом со мной, все чаще и чаще беря меня под руку. Как всегда, он молчал. Но вдруг принялся рассказывать, как однажды ему пришлось переплывать большую реку, как отказывали силы и он задыхался, наступал конец, но в последний момент увидел на берегу ракитку, которая от ветра ли, от чего ли другого приклонилась к реке и все махала веточками, как бы звала его: напрягись маленько, еще, еще, а здесь уж я тебя подхвачу. И что? Помогла, выплыл!