Григорий не ответил.
— То-то! — буркнул Иона и потянулся к бутылке. — Выпить хочешь? С дороги — хорошо.
Григорий молча принял стакан. Выпив, вытер крупные губы и захрустел огурцом.
— А ты погоди, тебе рано, — обернулся Иона ко мне. И всхохотнул, обнажив острые зубы. — За тебя батько постарается.
— Не трогай папу! — негодуя, выкрикнул я.
— О, гляди-ка гроза какая! — засмеялся Иона. — Пожалуй, нам с тобой вместе нечего и делать. Я грозы боюсь.
— Ты, дядь Ион, как наш один коновод. Тот тоже на всех кидается, — сказал Сергейка, сидевший рядом со мной.
Иона приподнял узкие плечи и, сбросив с шеи полотенце, свел брови.
— А тут, я вижу, есть и защитнички. Анти-рес-но! Очинно антиресно! А если я не погляжу на защитников?
С улицы вошла хозяйка, круглолицая Милитина-сиротина. Была она в фуфайке, валенках, на голове теплый платок. Строго посмотрела на Иону, как бы спрашивая: ты еще здесь? — потом поздоровалась с нами и, сняв фуфайку, прошла за перегородку, к печке. Там зазвенела посудой. Через некоторое время выглянула и поманила меня.
— Поешь, — указала она на столик, когда я вошел. — Шубу-то сними. Давай я повешу. Устал небось? Достается вам, малым. Мамка, поди-ка, там тоскует. Да ты ешь, ешь, — одной рукой пододвигала она ко мне горшок с кашей, другой краюшку хлеба.
Без фуфайки, в одном платье, которое гладко облегало прямой стан, ее можно было принять за молоденькую девушку. Только залегшая между бровями складка, хотя и малозаметная, говорила, что эту молодуху жизнь уже успела потрепать.
Она села напротив и все глядела на меня. И вдруг улыбнулась.
— А я помню, как ты посадил в корыто малыша. Надо же…
— Если бы не захворал дедушка… — начал было я оправдываться.
— Знаю, знаю, — остановила она меня. — Я же не осуждаю тебя, а хвалю: смекалистый…
Я спросил, где мальчик. Она ответила, что отправила к матери в соседнюю деревню. И пояснила:
— Я теперь за мужа тут, в комитет выбрали. Делов хоть отбавляй.
Из-за перегородки донесся голос Ионы:
— Хозяйка, почему отгородилась?
Милитина-сиротина вздохнула:
— И что он пристал? Уведите его поскорее. Стыдно! Перед людьми стыдно. Он как зашел? Сначала справился насчет шитья. Говорю — сейчас нет. Так ты, слышь, хоть баньку истопи. Как не уважить просьбу? Истопила. Воду нагрела. Поразжарилась, так сняла с себя все. И только бы выйти да одеться, а он, кобель, откуда ни возьмись — хвать меня. Едва вырвалась… И прогнать не могу. Уведите. Этот, скуластый, тоже ваш?
— Да, вместе пришли.
— Так что же? — забеспокоилась женщина. — Надо и его покормить. Позови! Нет, я ему туда отнесу.
Полную миску каши она поставила и перед Григорьем. Вернувшись, снова села напротив меня.
— А ты вырос, — заметила она и как бы спохватившись: — Господи, а я рассказываю тебе такое…
Смутившись, наклонилась над столом, опустила глаза; воротник платья чуть-чуть съехал, оголив желобок между грудей. Увидев этот желобок, я подумал, что вот недавно она была вся-вся голая, какой и настиг ее Иона. И вспомнил, какой видел ее сам, прошлой зимой, когда она раздевалась в предбаннике, спеша похлестать веничком больного Швального, как собирала на голове в пучок густые волосы и, прикрывая руками полные груди, пошла в парилку, вся молочно-белая, крепко сбитая. В статности, в красоте ее я видел такое, перед чем хотелось благоговеть. И возмущался: «Как он, желтоглазый, посмел? Стукнула бы его хорошенько. Ладно, что вырвалась…»
— Ты о чем-то задумался? — услышал я негромкий голос Милитины.
— Что? — откликнулся я, как бы застигнутый врасплох. — Нет, я просто отдыхаю… Хорошо у вас.
— Пондравилось? — улыбчиво взглянула она на меня. — Что же, заходи. Кашей завсегда накормлю. — И опять вздохнула, — Нет, хорошего пока мало. Оно, должно, впереди. — Поинтересовалась: — А у вас как? Рассказал бы про свою деревню, какая она, кто верховодит. И о семье тоже. Братишки-сестренки есть?
— Хватит вам там секретничать, идите к нам! — снова послышался голос Ионы.
— Эх, поговорить не даст, — поморщилась она. И встала. — Ладно, в другой раз. А сейчас поторопите его. Сергунька, ты здесь?
— Угу.
— Помоги, милый, уложить вещи дяди Ионы. Ему идти надо.
Ласково похлопав меня по плечу, она первой же вышла из теплой избы. Иона с досадой проводил ее взглядом и насупился.
— Да, здесь делать нечего. Пошли!
Саквояж взял сам, а машину, которая так и стояла нераскрытой, в футляре, велел нести Григорию. Порывшись в кармане, он достал две медные монеты и протянул Сергейке.