Из-за соседних столов люди стали уже выходить. Откуда-то донеслись звуки гармошки. Председатель кивнул:
— Это в нашем клубе. Сходите, сегодня у нас концерт.
— Не можем. Мы-то как раз не для гульбы к вам… — с подковыркой ответил Иона.
Вернувшись в комнату, мы увидели кем-то уже принесенные отрезы хлопчатки, куски сукна и плюша, коробку с нитками и пуговицами. Материалами были заняты стол и стулья. И я подумал: вот это работодатель!
Иона потрогал сукно.
— Не думал… Но, — помял он его, — грубошерстное. Не пырато.
Размерив материалы, он заходил по комнате, нервничая, почему никто не идет, с кого надо снимать мерку.
— Так все же в клубе, — сказал я.
— Беги! Объяви, что ждем! — приказал Иона.
Когда я примчался в клуб (это был небольшой зал с лозунгами и плакатами на стенах), сцена была еще закрыта занавесом, молодежь танцевала под гармошку. Гармонист сидел на горке сдвинутых скамеек, под плакатом, изображавшим бородатого крестьянина в красной рубахе и лаптях, который выкинул вперед руку с непомерно толстым указательным пальцем и спрашивал: «Ты записался в кооператив?» Крестьянин этот настолько был похож на дядю Мишу, что я так и вперился в него. Ко мне подбежала рыженькая толстушка с маленькой чернявой подружкой.
— А-а, гостенек. Потанцуем?
Я сказал, за чем пришел. Толстушка засмеялась.
— Ничего, гусар ваш подождет. А ты не теряйся! Лида, — обратилась она к подружке, — покрутись с гостеньком. — Та кивнула мне:
— Пойдемте.
Танцевала она легко, чуть откинув голову, волосы, подстриженные под кружок, спадали на ее тонкую шею, на уши с розоватыми мочками, при поворотах она красиво изгибалась. Вся она была подвижна, отдаваясь целиком танцу. Я же едва успевал переставлять ноги, заключенные в тяжеленные валенки. И когда мы делали круг у столпившихся возле дверей людей, то мне казалось, что все они обращают внимание именно на эти сапоги-утюги, и я чувствовал, что краснею до корней волос.
Когда танец кончился, девушка заулыбалась.
— Как хорошо! Я так люблю танцевать, так люблю. Дядя Степан, председатель наш, все хочет в город меня свезти, танцовщица, говорит, из тебя выйдет. Это бы — да! — мечтательно проговорила она. — Я уж и книжек сколько прочитала про танцовщиц. Красота какая! — Но тут же пожаловалась: — Только я несмелая. Привезет он меня, испугаюсь и убегу.
— А чего трусить? — возразил я, хотя сам только что хотел удрать.
— Так и дядя Степан говорит…
— Не для тебя он плюш припас?
— Да.
— Тогда — пошли! Первой для тебя и скроим!
На другой день я снова увидел ее. Она пришла на примерку. Плюшевое пальто шил ей сам Иона, а меня и Григория заставил тачать ватные стеганки — телогрейки для доильщиц.
После примерки она прошла мимо меня, улыбнувшись. Иона, как только она вышла, облизнулся.
— Живенькая пичужка… В городе таких на сцене показывают.
— Она и хочет на сцену, — брякнул я, нечаянно разгласив тайну.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю.
— Так ты уж не целовался ли с ней? Губы у ней того… С коммунарками, говорят, все можно… — цинично подмигнул Иона.
Меня будто кипятком обдало. Вскочил — и вон из комнаты. Лиду догнал в конце коридора, у дверей. Кусая предательски дрожавшие губы, я сказал, чтобы она не показывалась больше на глаза Ионе, что он нехорошо говорит о ней и других коммунарках.
— А как же пальто? — не совсем еще, видимо, поняв смысл моего предупреждения, спросила она.
— Я отдам! Как будет готово — и отдам! — Сказал и повернул назад.
А вечером, назло Ионе, я снова подался в клуб. Там все было интересно мне. В этот раз в зале стояли столы. Сидели за ними женщины и бородатые мужчины. У сцены — большая школьная доска, на которой мелом было написано: «Берегите коммуну! В ней — наша сила!» И еще: «Мы наш, мы новый мир построим…» У доски стоял председатель.
— Теперь, — обращаясь к собравшимся, говорил он, — запишите эти предложения в тетради…
Я прижался к чуть приоткрытым дверям и все хорошо видел. Слышал, как скрипели перья, шелестели листы бумаги, как некоторые вслух, протяжно, по слогам, произносили записываемые слова. А один бородач, жуя спутанную бороду, так сильно нажал на перо, что оно сломалось и забрызгало чернилами листок. Растерявшись, он забормотал:
— Не могу. Рука тяжела… — И к председателю: — Сделайте милость, Степан Митрич, отпусти к себе, на конюшню. Там сподручнее.