Весь следующий день он пробыл с нами. Собрались мы в палисаднике, под березами. Пришли Никола, Шаша Шмирнов, Панко. Потом прибежали Федя-маленький, его сосед Мишка Кульков, а под конец завернула на наши голоса Глафира, которая, подойдя, заискивающе улыбнулась Алексею и справилась: «Не помешаю?», на что Алексей ответил, что у нас секретов ни от кого нет.
Сначала он прочитал несколько страниц из красной книжечки — это была речь Ленина на Третьем съезде комсомола, затем стал знакомить с уставом.
— Мы знаем устав, читали, Топников приносил, — сказал Никола. — Давай ближе к делу.
— Созрели, как ягодки, — преодолевая застенчивость, добавил Шаша.
— Ну, раз так, то давайте решать. Кто за ячейку?
Голос Алексея прозвучал в тишине как-то необычно, с торжественной приподнятостью. Ждать не пришлось, все, за исключением Глафиры, подняли руки. Алексей поглядел на нее, что-то хотел сказать, но не стал и принялся раздавать нам чистки — писать заявления. Когда подошел к Глафире, та с ужимочкой сказала:
— Я подожду.
— Она батьки боится, — бросил Никола. — Батька у ней злющий самогонщик.
— Научилась и она не хуже батьки выгонять первач, — заметил Федя-маленький.
Глафира рассердилась.
— Сами вы злюки-перезлюки. И безобразники.
— Это еще что такое? — вырос перед ней Никола.
— А то… Кто заваливал зимой нашу калитку? Это, скажешь, не безобразие?
— А кто начал? Кто пинка дал Панку? Эх ты, красуля, замолчала бы. Тебе бы только мужиков спаивать. Смывайся, обойдемся без тебя.
— Что ж… — Глафира махнула подолом. — И уйду! Нужны вы мне, беспортошные ячейники.
Она гневно вскинула красивую, с длинной темной косой голову, сверкнула синью глаз, повернулась и, покачивая бедрами, пошла прочь. Алексей долго глядел ей вслед. Как-то он говорил, что Глафира интересная. Может, она нравилась ему и сейчас и он жалел, что она уходила?
Только когда Глафира скрылась за палисадниками, Алексей обратился к нам.
— Где будете писать заявления — здесь сейчас или дома?
— Зде-есь! — хором ответили мы.
Тут подошел к нему Федя-маленький. Он надул губы.
— Почему мне не дал бумажку?
— А тебе, Федя, сколько годов? — спросил Алексей.
— Больше двенадцати. Чего еще?..
Алексей сказал, что, конечно, возраст уже немалый, но придется подождать немного, в комсомол принимают с четырнадцати.
Федя сразу приуныл, поскучнел.
— Вам хорошо, а мне?.. Все один да один…
— А ты приходи к нам, Федя. Мы ведь тебя не гоним, только рановато подавать заявление. Понял?
— Чего понимать, жалко вам, жалко…
Поморгав, Федя тоже пошел домой. Разобиженный, опечаленный. Сердобольный Шаша начал было упрашивать Алексея, чтобы он принял Федькино заявление, может, никто не будет проверять его возраст. Федю было жаль и мне. Недавно у него умер отец, старший Луканов — мой учитель и заступник перед Ионой. И я тоже с просьбой поглядел на брата, но он замотал головой:
— Нельзя начинать доброе дело с обмана…
Невесел был Панко. Написав заявление, он сел, прислонившись к березе, и о чем-то напряженно думал. Алексей подошел к нему.
— А ты что?
Панко молчал.
— Да говори, что с тобой?
Панко сунул ему заявление и спросил:
— Ты говоришь об обмане. Нехорошо, верно. А как быть мне? Если я скажу бате о комсомоле, он и нож к горлу…
— А что ему помешал комсомол?
— Ходят тут всякие, наговаривают…
— Кто ходит?
— Есть кому… — сказал Панко и снова замолчал.
— Ладно, я схожу к дяде Василью.
— Не надо, не надо! — забеспокоился Панко. — Лучше я не скажу. Потом я придумаю что-нибудь.
Через неделю Алексея вызвали в город, в рабфак. Ему так и не удалось дождаться решения волкома о принятии нас в комсомол. А он так готовился к этому! Целых два дня заставлял меня и Митю писать лозунги на кусках обоев, только что запасенных отцом для оклейки избы. Вышагивая по скрипучим половицам нежилого этажа ковчега, он рифмовал, а мы с Митей выводили крупными буквами:
Нерифмованных лозунгов Алексей не признавал. Запомнятся, говорил он, только лозунги-частушки. И он диктовал и диктовал нам. Куски обоев между тем таяли. Когда мы развернули последний кусок, Алексей досадливо пожал плечами.