— Видишь? — сказал он. — Утром и вечером читает перед лампадкой. До слез, понимаешь. И все твердит: спасибо, надоумили старого дурака. Завтра в церковь пойдет, велел и мне собираться.
Помолчав, он достал откуда-то комсомольский билет, раскрыл его, погладил и, снова спрятав, сказал:
— Нет, не пойду я в церковь.
— И правильно. Что там делать?
На другой день Панко объявился больным. Хитрость удалась — отец велел ему полежать и один отправился на воскресное моленье.
Зато явился он домой с такой вестью, которая вовсе обескуражила Панка. При мне это было. Когда маленькая тетка Надежда накрыла на стол, водрузила самовар, поставила глиняные плошки с едой, когда все сели, дядя Василий, перекрестившись, торжественно произнес:
— А теперчи поздравьте старого: приход назвал меня церковным старостой.
У Панка из рук выпала вилка.
— Ты что? — поднял на него отец голубые, благостные глаза.
— Ничего. Я тоже хотел сказать, что… — Тут Панко поперхнулся.
— Ну, ну!
— …что стал комсомольцем! — храбро закончил он.
— Комсомольцем? — Голубые глаза дяди Василия стали менять цвет. В них и недоумение, и злость, и страх. — Сбывается! Как есть по Священному писанию: сын против отца…
— Ты, тятя, сам против себя, против своей совести, — сказал Панко.
— Молчать! — вскочил старый. — И вон! Вон из вашего антихристова!.. Чтоб сегодня же! Не вводи меня в грех, окаянное заблудшее чадо.
Погремев, дядя Василий прошел в пятистенок к образам замаливать грех.
До следующего воскресенья он не заговаривал с Панком. Сидели бок о бок, стучали молотками, но ни слова друг другу. Дядя Василий ждал, когда сын попросит прощения, но Панко ни в чем не видел своей вины. Из дома, с неизменно чадящей теперь лампадой, он тянулся к комсомольцам.
В воскресенье дядя Василий предупредил Панка:
— Ежели не увижу тебя сегодь в церкви, то…
Панко прибежал к нам: как быть? Мой отец, годами не ходивший в церковь, хитровато подмигнул:
— Пойдемте со мной. Авось от ячейки вам не влетит, а мы на новое начальство посмотрим…
Мы с Панком переглянулись: ладно, пойдем!
Перед входом на паперть, в мрачном коридоре, мы увидели закоптелые картины Страшного суда, преисподнюю, где одних грешников заставляли лизать раскаленную сковороду, других, должно быть, более злостных, — варили в смоле или жгли на медленном огне. Верховодил в этом аду какой-то огромный зверь, похожий на многоглавую змею. На лбу одного грешника, увешанного тридцатью сребрениками, было написано: Иуда.
— Страшно глядеть, — сказал Панко и потянул меня за руку вперед, где шагал, не останавливаясь, мой отец.
В церкви же со стен глядели на нас апостолы, в шелковых одеждах, с венчиками на головах, а со сводов — улыбчивые ангелы да серафимчики, парящие в мирном лазурном небе.
— А здесь не страшно, даже весело, — проговорил Панко.
— Святые отцы знали, как пыль в глаза пускать, — откликнулся отец. — Где грозят, а где и пряником поманят.
— Тсс!.. — зашикали на нас.
Вскоре мы увидели дядю Василия в роли церковного старосты. Высокий, статный, он так и бросался в глаза. Мы видели, как он, выпрямившись во весь рост, стоял у иконы, как, ровно шагая, нес зажженные свечи, как истово молился. Во всем его облике, во всех движениях было что-то торжественное. И в то же время он не мог скрыть своих страданий. Минутами поражал нас своим раболепием, покорностью. Трепетал перед маленьким, мухреньким священником, склоняя перед ним курчавую голову.
На священнике неуклюже висела парчовая ряса, под склеротическими с красными прожилками глазами висели отливающие синевой мешки. Он стоял на амвоне, пел, голос срывался. Отец шепнул:
— Видно, уже хватил.
— А дядя-то какой услужливый.
— Да, старается. Такие тут нужны, — ответил отец и толкнул нас локтями. — Хватит, поворачивайте оглобли.
Дядя не заметил, как мы вышли. Он удалился считать деньги, вырученные от продажи свечей и просвир. Бессребреник, он учитывал каждую копейку. А деньги ему несли и после моления. Прихожане доверили ему сделать ремонт церкви и кладбищенской ограды. Он принимал это за долг.
Несколько раз после этого я видел, когда он возвращался в деревню с молебствий. Шел, заметно сутулясь, и всегда пришепетывал. Иногда останавливался, разводил руками и говорил вслух. Он и раньше это делал, но теперь чаще и чаще. Как-то я спросил его, с кем он разговаривает.
— С богом, — ответил дядя Василий.
— А где он?
— На небесах.
— Ты его видишь?