В этот день все от него ушли. Остался он один. Тетка Надежда заперлась в пятистенке, дрожа от страха.
Панко ушел из деревни. Вскоре я получил от него записку. Сообщал, что находится у Евстигнея и будет жить у него, пока «отче наш» не одумается. И не велел говорить, где он скрывается.
Несколько дней мы — Никола, Шаша и я — думали да гадали, что делать. Сначала решили наказать дядю Василия своим непочтением к нему, при встрече не здоровались. Но он едва ли обращал на это внимание. Он сам ходил, никого не замечая, ни с кем не вступая в разговор, только все что-то пришепетывал себе в ощипанную бороду.
— Фанатик! — злился Никола. — А что, если обсудить его? — вдруг предложил он.
— Как обсудить, где?
— А так, на комсомольском собрании. Давайте соберемся и проработаем его, — сыпал разошедшийся Никола. — Мы ему ультиматум предъявим: или вызывай Панка, повинись перед ним, или, или… — Тут Никола забуксовал.
— Ну, ну! — заторопили мы его.
— Чего ну? Давайте вместе думать.
— Дядю Максима бы позвать, — сказал Шаша.
Колька напустился на него:
— Без Топникова ты и шагу не можешь ступить. Все бы думал за тебя один партийный секретарь. А мы для чего в комсомол записались?
Проголосовали за собрание и вызов дяди Василия. Как всегда назначили собрание у нашего дома под березами. Кроме нас, трех комсомольцев, опять пришли Федя-маленький, Митя и кто-то из девчонок. А когда пришел, опираясь на посох, дядя Василий, повалили и мужики, спрашивая, что за сбор, по какому случаю. Никола всем отвечал одно и то же:
— Счас узнаете…
Все расселись под березами, один дядя Василий стоял, опираясь на посох. Потом и он стал было искать себе место, чтобы сесть. Но Никола запротестовал:
— Нет, дядя Василий, ты постой. Мы вызвали тебя ответ держать. За нашего члена комсомола Панка, то есть товарища Глазова Павла…
И начал, начал винить его за то, что он поднял руку на комсомольца, которому пришлось бежать из дома.
— Думаешь, — повышал Никола голос, — стал церковным старостой, так тебе все можно? Шалишь, дядя Василий, не бывать этому! — Он передохнул. — Для чего мы стали комсомольцами? Чтоб по-новому жить.
— Это как по-новому, растолкуй? — раздались вопросы.
— Ну, как? Чтоб по совести и вообще, как товарищ Ленин — Ульянов велел, — отвечал Колька. — Чтоб не гнуть спину перед разными живоглотами. Чтоб все было хорошо, вот! А он, глядите, палки в наши колеса. Мы, дядя Василий, объявляем тебе это, как его, забыл…
— Ультиматум! — подсказали мы с Шашей.
— Вот-вот! Или ты вернешь Панка, или мы сами тебя, как говорится, к Иисусу…
— Балаболки, богохульники! — возмутился дядя Василий, — Я думал, по делу звали, а они паясничают, яко шуты гороховые. Да какое вы право имеете, молокососы? Да вас самих…
— Постой, братчик! — остановил его отец. — Мальцы правы, нехорошо ты делаешь. У бога правды ищешь, а сам всем угрожаешь, с топором на людей. Одумайся.
Дядя Василий вперился сердитым взглядом в отца.
— Все идет по Писанию. Сын на отца, брат на брата. — И воздел руки к небу, взывая: — Господи, спаси заблудших…
Постояв еще немного, он побрел домой. Мужики провожали его молчанием.
Город на Волге
Вот уж когда я не думал, не гадал, что в такое время снова придется уходить из дома. Еще не все осенние дела по хозяйству были сделаны, оставалась непаханой зябь, ни полена дров не было припасено на зиму, а мать вдруг заторопила в дорогу.
Да, опять она, хотя давно ли еще все называла меня молодым хозяином и махала рукой на отца: какая надежда на слепого!
И вот те на — все изменилось. Мне, правда еще хотелось попытать счастья в швальном деле, не сведены были счеты с Ионой, но не сейчас, не в такое время. Больше всего я думал о ячейке. Ведь только сорганизовалась, только сделали первые шаги. Было бы полдела, если бы я один уезжал, но засобирался и Шаша. Панко был еще в Шумове у Евстигнея, оставался один Никола.
До самого последнего часа мать не сказывала, к кому же мне идти, одно твердила, что отправляет меня лишь на одну зиму.
— Видишь, как издержались из-за батькиной недостачи, авось хоть какую-никакую копейку заработаешь. На одежонку себе и огольцам…
— Но к кому идти? — допытывался я.
— Скажу, Кузеня, погоди маленько.
Тянула. И лишь в день отъезда сказала, что опять возьмет меня Иона, что с ним, верно, ей не довелось переговорить, так как он давно уже в подгородчине, но все хотел уладить Серафимчик. Серафимчик? Предатель? Но как же это так? Я и видеть-то его не хотел; за все лето, которое он прожил в Юрове, ни разу словом не перекинулся с ним.