— Не вышло дело. На Веселом в это время находился акционер, француз. Охрана на фабрике была усилена… Потом раскусили они нашу тактику: раз горит казарма ингушей, значит, жди нападения на золото. Иначе надо действовать.
— Я уже думал об этом, — сказал отец, присаживаясь на скамейку возле грубо сколоченного стола перед избушкой.
Затем он посмотрел на ведро над костром:
— Опять, поди, пиканов наварили?
— Нет, Павел Селиверстович, не пиканы. Сегодня у нас дичатина, рябчики. Только жалко портить винтовочные патроны на такую мелочь.
— А я вот охотника привел, — сказал отец, кивнув на меня. — Станет заниматься заготовкой мяса. И связным будет. Мне-то здесь долго задерживаться нельзя. За мной следят.
Илья Штин подошел ко мне, ласково потрепал по спине:
— Поставь ружье-то к избушке да садись за стол. Станем полдничать. Поешь солдатского варева.
После того как похлебали из общей чашки суп, Володькин отец положил передо мной прямо на стол добытого из ведра целого рябчика. Лапки у него скрюченные, а на голове чуть побледневшие красные брови. Меня даже передернуло. Вспомнил, как подшиб одного, первого рябчика на елке.
— Ешь, ешь, — сказал Штин. — Тарелок у нас нет. Попервости даже из берестяных чуманов суп хлебали. На-ко тебе вот еще головку. Голова птицы — охотнику, голова рыбы — рыбаку. Такой порядок.
И отец тоже положил передо мной головку от своего рябчика.
— Головы ешь — умнее, башковитее станешь.
Я принялся есть. И оправдание себе нашел:
«Не я убил. Ем же дома курятину, говядину. Они тоже не на огороде растут». А главное — голоден был, промялся, пока шел досюда.
Здесь, на стане, я уже догадался, какие тут «старатели» живут. До этого отец разговаривал дома со мной какими-то намеками. И даже по дороге сюда молчал. А вот когда я наелся «солдатского варева», он сделался серьезным и сказал:
— Иван, ты уже не маленький. Жизни хлебнул не по возрасту. Богачи приставляют к своим детям нянек. Дают им образование. Оберегают от труда, от забот. А я тебе с малых лет подал в руки лопату, которая больше тебя в два раза. Чьи-то дети живут, нежатся, а наши, будто проклятые, растут уродами, недоедают, недосыпают. Разве это порядок? Вот и соображай, зачем мы здесь. Против кого мы собираемся идти. Соображай, но язык держи за зубами. Что увидишь, что узнаешь, — помалкивай. Кому бы то ни было один ответ: «Ничего не видел, ничего не знаю». — «Куда ты ходишь?» — «На охоту». — «Где пропадаешь?» — «На охоте». Людей кого из здешних встретишь на прииске — виду не подавай, что знаешь их. Ясно тебе?
— Ясно.
К вечеру из леса стали приходить люди. Кто с винтовкой, кто с револьвером. Некоторые принесли рябчиков, глухарей. А один, гладко выбритый, в сером австрийском френче, в фуражке не нашей, с пуговками, кинул к избушке зайца. Собралось всех-то человек десять, наверно. В большинстве обросшие, бородатые… С нашего Благодатного прииска было тут человека два ли, три ли. Остальных я сроду и не видывал. Мне даже страшно стало среди них. Вот, думаю, к разбойникам попал!
В лесной избушке
Оказывается, на стану-то люди совсем и не страшные. Это вначале так кажется. Уж больно они заросли волосами. Один ходит как поп. Надень на него рясу да подай в руки кадило — сойдет за настоящего попа. Смотрю я на них, прислушиваюсь к разговорам и соображаю. Нет, это не разбойники. Живут между собой как родные, близкие, из одной семьи. Все стараются друг дружке угодить, помочь. Умывальника на стану нет, так наперебой один другому из кружки воду поливает на руки. Кто умоется, говорит услужившему: «Спасибо, браток!» Или вот насчет табаку у них плохо. Закурят одну цигарку и накурятся от нее все, кто хочет. За обедом тоже держатся, как друзья-товарищи. Едят из общей большой хлебальной чашки. И никто не торопится, не спешит, не вылавливает лучшие жирные куски. У кого аппетит хороший, так его только подбадривают, подкладывают больше хлеба или сухарей, смотря что окажется на столе. А ведь у нас дома, особенно без отца, как сядем за стол, младшие братишки вперегонки ложками заезжают в щи или суп. Плещут на столешницу, себе на рубаху. Матери даже приходится одергивать их: дескать, чего вы жадничаете?
О своих делах лесные люди при мне не разговаривают. И меня разбирает любопытство. Зачем же они тут живут? Ну, если кто с фронта сбежал или из лагеря военнопленных, так не обязательно всем в кучу сбиваться. Поодиночке-то, думаю, лучше прятаться. А потом, как пожил с ними в избушке, стал кое-что понимать. Сошлись они на лесной стан не только прятаться. У них тут вроде как бы школа. А за учителя в ней Штин. И учатся они не читать, не писать, а как-то по-особенному. У Володькина отца под нарами спрятана книжка, на ее корке написано «Манифест». Иногда вечером, как соберутся все, Штин-то достает эту книгу и начинает разъяснять, что в ней написано. Карла Маркса какого-то поминает. Рассказывает, мол, заводчики, акционеры, их приспешники — все они наживаются за счет рабочих. Все, кто гнет шею на буржуев, должны объединяться. Тут я впервые услышал слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Потом я спросил у Володькина отца: «Кто такие пролетарии?» Он сначала ответил в шутку: это, дескать, те, вроде тебя, у кого «шиш в кармане и блоха на аркане». А затем объяснил честь по чести. Дальше, в следующие разы, на уроках Штина для меня открылся целый новый мир, про который я никогда не слыхал. Выходит, можно жить совсем-совсем по-другому: без царя, без акционеров, без жандармов. Все богатства, какие есть в земле и на земле, станут принадлежать народу. Всем сердцем я почувствовал в словах Штина новую, еще многим не известную правду. И понял: вот за эту-то правду, за новую, хорошую жизнь, которую надо еще добывать, и пошли все эти люди на лесной стан.