— А ты бывал, что ли, в доме смотрителя?
— А кто-то меня туда пустит? Я из садика в окошко к нему заглядывал. В комнате стоят две богатые пузатые кровати, а на стенах возле них — ковры, от потолка до пола. И все в цветах… А тут цветки-то, гляди-ка, Ванька, живые… Вон те, белые-то, на солнышко похожие, как называются?
— Ромашки. А, ты разве не знаешь?
— Откуда мне знать? Я до десяти лет милостинку под окошками клянчил, а с десяти лет в гонщики нанялся. Мне не до цветков было.
— Ну, а в лес-то ты с ружьем ходишь, тоже не различаешь ни цветов, ни трав?
— Зачем различать мне? Я птицу искал, зверя. Деревья и те знаю только по хвое, по листьям, а не по названию.
В избушке, как начал выздоравливать, Епишка казался среди взрослых очень тихим, робким. Сидел больше в углу, молчал и лишь поблескивал своими, когда-то бойкими, теперь словно остекленевшими глазами. Все к нему относились хорошо, попросту. А он стеснялся. Курить захочет, так даже при мне не закурит, а уйдет к речушке в кусты и там отведет свою душеньку.
Здесь, на стану, мы с Туесковым и подружились по-настоящему. Все к нему привыкли, считали своим. Он хотел уходить на Благодатный, мол, работать надо, мать с девчонками и в живых, наверно, уже не считают его. Однако парня уговорили. Надо, дескать, еще отдохнуть, набраться сил, а потом и в рабочую лямку впрягаться. Стали мы с Епишкой вместе ходить на охоту. И странно. У него будто интерес пропал искать, шнырять, шариться по лесу. Идет и спрашивает меня: «Это какое дерево?.. Какой цветок?.. Как называется вот этот светленький, как стеклышко, камешек?»
А то про людей, что живут на стану, начнет выпытывать: кто они, откуда?
— Зачем тебе это знать? — говорю ему.
— Уж больно хорошие дядьки, — отвечает. — Век бы отсюда не ушел. Взяли бы меня в пай золото добывать.
— А мать? А сестренки?
— Так я бы им помогал. Наведывался бы когда на Благодатный.
— Тут плохое золото. Много не добудешь. В другой лог люди думают перебираться.
— Ну и что ж? Куда все, туда и я. Пожил у вас здесь — и будто человеком стал. Меня ведь никто, можно сказать, за человека не считал. «Бродяга», «шаромыга» — вот мне имя на прииске. А тут, гляди-ка, подобрали, от смерти выходили, поят, кормят. А за что? Самим хлеба недостает, а мне всех больше кусков подкладывают, чашку с варевом ближе пододвигают, сами к ней ложкой через весь стол тянутся. В первый раз встретил таких людей.
— Они говорят: «Скоро все сытые будут. Новая жизнь настанет».
— Ну-у? Неужели правда?
— Если говорят, значит, правда.
Мало-помалу выложил я перед Епишкой все, что услышал от Штина и от лесных братьев. Знаю, парень не выболтает, о чем ему рассказываю. А все же предупреждаю. Мол, об этом ни гугу. Только чтобы тебе одному было известно. А он слушает меня, и в глазах у него разгораются искорки.
— Вот было бы здорово, если б на прииске вдруг не стало ни одного ингуша, стражника! — говорит он. — Народ-то бы по-своему распорядился.
Вскоре с Епишкой пришлось распрощаться. Все же посторонний человек на стану. Он ушел к себе, в казарму на прииск, а я остался в лесу исполнять свое дело — добывать еду для лесных братьев. Через некоторое время мы снова с Епишкой встретились и уже стали неразлучными товарищами.
Кудеяров — вот это охотник!
Зиму я с лесными братьями жил. Избушку нашу доверху снегом занесло. В чувале-то, сложенном в углу из камней, беспрестанно горел костер. Дым, искры будто из сугроба валили. Тепло было, раздевшись спали. Только хлеба не было, редко когда доставали. Нехватки с хлебом везде были. Можно бы сходить ночью в лавки к акционерам на Благодатный ли, на Веселый ли. Да как заберешь последние запасы хлеба? Рабочих-то совсем оставишь без куска. У нас тут мяса вдосталь, а у них — одна картошка. Мяса-то мы с лета запасли. Несколько кадок в ключе были вкопаны, вода-то родниковая студеная, омывает кадки, дичатина подсоленная в них и не портилась. Будто в погребе стояла.
А зимой мы лосятиной разжились. Солдат Кудеяров, который глухаря из винтовки на лету сбил, до войны-то охотничал. Только ружьем и жил. Охотничье ремесло в него шибко въелось. По одной только походке видно, что охотник. Ходит на цыпочках будто, голову вперед вытянет и словно все высматривает, выглядывает, как Евмен с плотники. Тот так же по лесу ходит.
Кудеяров этот всякие способы знал на своем промысле. Немного я с ним пожил, а науку от него большую взял. Вот, к примеру, петля. Я думал, что в петлю только зайцев ловят. А оказывается, и лосей, и даже птиц. На зверя петли проволочные, а на птицу волосяные, называются — силок. Один раз Кудеяров-то ловко меня поддел.