Поют, а голоса у всех крепкие, густые, настоявшиеся. Все рады-радешеньки, а у некоторых почему-то слезы текут.
Отец потом сел на нары возле стола. Вокруг него все сгрудились. А он рассказывает. Дескать, замечаю, вот уже несколько дней на прииске идет какая-то возня среди начальства. То жили всяк себе, а тут заходили друг к другу, стали собираться на квартире у смотрителя. Да и в конторе служащие шепчутся. А о чем шепчутся, разве нашему брату скажут? У них белая кость, у нас — черная. Верховые начали разъезжать с прииска на прииск. Наши шлют гонцов на Веселый, оттуда гонцы едут к нам. А вот сегодня прибыл нарочный от рабочей партии, от большевиков. Ищет Якунина, Павла Селиверстовича. А кто меня не знает на прииске? Явился ко мне. Так и так. Разве вы еще ничего не знаете? Вся Россия на ногах. Царя заставили отречься от власти. Создано Временное правительство. Народ разоружает полицейских, жандармов, берет власть в свои руки. А у вас все еще тишина.
Через час лесная избушка опустела. Дверь подперли палкой. Все лесные братья с винтовками и револьверами двинулись на Благодатный. У некоторых солдат в карманах лежали гранаты. Вначале я подумал, что кедровые шишки в карманы кладут, а разглядел — шишки-то чугунные.
На прииске-то, дело было уже к вечеру, весь народ толпился на улице. Я и не думал, что у нас столько народа живет. Особенно людно было на площади перед конторой. Над крыльцом конторы висел красный флаг, пылал, как костер. А главное, столько народу собралось и нет среди него ни одного ингуша, ни одного стражника. Народ-то как увидел, что солдаты идут, а впереди мой отец да Илья Штин, закричал:
— Ура!
— Да здравствует свобода!
— Долой полицию!
Отряд наш у конторы задерживаться не стал, а пошел к казармам. К нему позади пристроился народ. Шумит, волнуется. Солдаты идут в ногу, шаг в шаг, а народ — гурьбой. И все поют. Слова-то мало кто знает, так подпевают отряду. Он в лесу еще спелся. И «Марсельезу» пели, и «Варшавянку», и еще какие-то песни. Словно на крыльях тебя поднимают — вот какие песни! От конторы до казарм — не близкое место. Дорога узкая, по бокам сугробы, пеньки, накрытые снежными шапками. Так люди-то растянулись по всей дороге. И флаги появились.
С флагом-то к нам первым у конторы присоединился драгер Ведерников. С ним были все в куче рабочие с драги и даже военнопленные, среди которых я сразу узнал с красной повязкой на рукаве замотавшего голову шарфом Августа Касаутского. Увидев меня, он поднял кулак вверх:
— Революциён гут! Рот фронт!
— Ага, гут, гут! — кричу ему. — Свобода! Теперь домой пойдешь.
Казарму стражников окружил народ. Они жили уже в новой казарме. Окошки высоко, не как в других бараках. И крыльцо высокое да широкое сделано посредине. На этом крыльце, бывало, ингуши рассядутся на ступеньках, как воронье, и лопочут что-то по-своему. А теперь все закрылись, попрятались в своих конурах.
Перед крыльцом мы остановились. Илья Штин прицепил на дуло карабина белый платок и вместе с отцом поднялся по ступенькам. На стук долго никто не отвечал. Потом в окне возле двери показался высокий худощавый ингуш. Глаза черные, как угли, да и волосы тоже, только седые на висках. В шапке с красным блином на макушке. В черкеске. На груди с обеих сторон в матерчатых обоймах патроны. На поясе, туго затянутом, кинжал с серебряной рукояткой.
В толпе, как увидели ингуша, закричали:
— Вон он, вон он, начальник ихний.
— Чего еще с ними разговаривать? Спалить их вместе с казармой, да и всё!
— Потешились над народом, хватит! Отошло время!
Толпу успокоили. А ингушу знаками дали понять: дескать, выходи на переговоры. Тот ушел. А вскоре их трое вышло на крыльцо. Все в бурках. В глазах злые искры, а бегают глаза из стороны в сторону.
— Чива надо? — сердито спросил ихний-то старший.
— Сдайте оружие, — сказал отец, — и отправляйтесь отсюда подобру-поздорову.
— Нет, аружие не сдадим.
— А я приказываю, именем революции!
— Какой революций? Наш хозяин акционер заграница живет.
— Ну вот и поезжайте к своему хозяину. А оружие сдайте… Чудаки вы, право! В котелке-то у вас, видно, плохо варит. Продались буржуям и думаете — ладно, неохота горбом, честно добывать хлеб. На конях-то гарцевать да народ пороть нагайками куда легче… С вами разговаривают по-хорошему, а вы этого понять не хотите.
Толпа у крыльца стоит, слушает, на ступеньки напирает. Видит, стражники еще ломаются. И загудела, заволновалась. Люди настолько разгорячились, что пар от них идет.
— Самосудом их! Чего еще с ними церемониться?
— Братцы, за шкирку их! Еще шеперятся, сопротивляются, продажные души!