Ростислав Федосьевич Самбук
Ювелир с улицы Капуцинов
Глава первая
Автоматная очередь хлестнула по улице. Богдан инстинктивно пригнулся. Выругался вполголоса и свернул в переулок.
– Пугают, гады… – буркнул. – Теперь минуту отдохнем… Сможешь стоять?
Наклонился, осторожно опуская Петра с плеч.
– Дальше я сам… – Цепляясь руками за стену дома, Петро сделал несколько шагов. – Видишь, порядок…
– Порядок… – иронически подтвердил Богдан.
Словно в ответ, опять застрочили автоматы. Богдан положил тяжелую руку на плечо Петру, втиснув товарища в узкую нишу возле ворот. Сам прислонился рядом. Стоял удивительно тощий, высокий, едва не упираясь головой в перекладину ворот. Задыхаясь, со свистом втягивал воздух – впалая грудь ходуном ходила под грязной, дырявой гимнастеркой. Петро слышал, как гулко бьется сердце Богдана.
– Присядь… – шепнул, показывая Богдану на урну для мусора. – Они, наверно, пошли туда… – Махнул рукой в сторону улицы, которая круто взбегала в гору. Автоматные очереди доносились глуше и казались нестрашными.
– О-о… – хрипло выдохнул Богдан, – они занимают выходы из города. А сейчас начнут прочесывать улицы. – Нагнулся, подставляя Петру спину. – Держись крепче, теперь каждая секунда – золото!
Улица была тесная и темная. Старинные дома с узкими готическими окнами и тяжелыми, обитыми железом воротами стояли плечом к плечу, образуя неподвижную хмурую шеренгу немых, безразличных ко всему великанов. Лишь поблескивали в лунном сиянии окна. И эти мертвые отсветы, казалось, свидетельствовали, что за толстыми каменными стенами жизнь давно остановилась. Петру хотелось крикнуть, чтобы нарушить гнетущую тишину, взбудоражить этот мертвый покой. Казалось, что от крика каменные черные великаны зашатаются, падут, и вся эта хмурая улица исчезнет, как исчезает порожденное болезненным воображением марево.
Петро на миг закрыл глаза. “Эта улица – отличная ловушка, – подумал он. – Просто капкан…”
Видимо, и Богдана тревожила эта же мысль, так как он ускорил шаг. Шел у самых домов, там, где темнее. Неуклюжие деревянные колодки, которые в лагере заменяли обувь, он выкинул еще за проволочной оградой и теперь шагал босиком, неслышно ступая по стертым плитам тротуара. В нескольких метрах от перекрестка вдруг остановился, метнулся к ближайшим воротам.
– Замри! – шепнул Петру. – Они…
Тот припал к воротам, поджав раненую ногу. Хотелось слиться с холодным камнем, стать незаметным, исчезнуть. И почему это твое хилое тело кажется таким огромным? Наверно, тебя давно уже заметили, следят из сотен затемненных окон.
Сейчас кто-нибудь резанет автоматом – не станет ни домов, ни темного неба, ни тебя, усталого, грязного, с поджатой простреленной ногой. А может, так и лучше – не будет жечь рана, никогда больше не увидишь обшарпанные бараки, часовых в черных мундирах, избавишься, наконец, от острого чувства голода, который терзает даже во сне.
Богдан лег у самых ворот прямо на грязную тротуарную плиту, притаившись за мусорным баком. Левую руку положил под голову, правой схватил валявшийся кирпич – вооружился…
Петро осторожно нащупал в кармане пистолет. Три патрона – три выстрела. Ему бы сейчас ручной пу shy;лемет. Лежал бы, сея свинцовую смерть, бил бы и бил короткими очередями…
Издали донесся гул моторов. Богдан напрягся, словно готовясь к прыжку. Гул заполнил всю улицу. Поблескивая фарами, на большой скорости пересекли перекресток три грузовика с солдатами. За ними – мотоциклисты. Один мотоцикл притормозил на углу. Богдан видел, как водитель нагнулся к сидевшему в коляске коренастому автоматчику, потом развернул машину и, включив свет, повернул к ним.
Петро вытащил пистолет. Еще секунда – и конец. Но мотоцикл свернул в переулок и скоро исчез из виду.
Богдан вскочил.
– Теперь скорее!
Подсадил Петра на спину и, согнувшись, побежал вправо. Перелезли через высокий забор. Богдан, обессиленный, упал на траву.
Нервное и физическое напряжение было так велико, что он долго лежал, уставившись в небо невидящими глазами. Петру стало страшно, и он схватил Богдана за плечо.
– Что с тобой?
Богдан на мгновенье закрыл глаза. Казалось, не сможет и пальцем шевельнуть – так сковала усталость; тело стало грузным и чужим. Это чувство собственного бессилия испугало Богдана: любой мальчишка легко одолел бы его сейчас. Но через несколько минут уже почувствовал себя бодрым – жизнь возвращалась…
Приподнялся, сел и улыбнулся Петру.
– Кажется, я немного устал. Но ведь и то сказать: год плена…
Петро придвинулся к Богдану.
– Скоро рассвет, – сказал тревожно. – Тут мы пропадем ни за понюх табаку.
– Пускай пан лейтенант не обременяет себя хлопотами, – пошутил Богдан. Он осторожно раздвинул кусты, оглянулся. – За этим садом – овражек. А там – огородами, и мы дома… Богдан Стефанишин, да простит меня пан лейтенант, не какой-нибудь фертик… – Тихо засмеялся. – Кажется, Петрик, опасность позади.
Небольшой под железной кровлей домик Богдана был окружен старыми ветвистыми яблонями. Он выглядел почти так, как Петро представлял его по рассказам Богдана. Петру казалось даже, что он уже бывал здесь, видел и этот столик под сиреневым кустом, и бочку с водой возле клумбы, и ведущую к огороду узкую тропку между кустами смородины…
Богдан притаился под яблоней, с опаской озираясь. В последний раз был здесь еще перед войной – за год всякое могло случиться…
Осторожно обогнул сиреневый куст. Возле сарайчика что-то белело на веревке. Потянул на себя – неожиданно глуповатая, счастливая улыбка расплылась по лицу: держал в руках старое полотенце, на котором мать вышила красных петушков. Запрятал лицо в мягкое полотно, вдыхая пьянящие, с детства знакомые запахи, – это полотенце обычно висело в кухне около венков лука и крепко пропиталось его горьковато-сладким ароматом.
Теперь Богдан почти не сомневался: Катруся здесь! Подошел к окну, тихо забарабанил пальцами по стеклу. И сразу же присел за бочкой – кто его знает, может, в доме кто-нибудь чужой.
Когда увидел в окне едва заметное в темноте лицо, забыл про всякую осторожность, выпрямился, припал к стеклу. Девушка испуганно отшатнулась.
– Что вам нужно? – донесся приглушенный голос.
Богдан облизал сухие губы.
– Катруся… сестричка…
Ему казалось, что он чуть ли не выкрикивает эти слова, и только по тому, как Катруся смотрела – испуганно, явно ничего не понимая, – сообразил: слова эти остаются в нем так и не произнесенными.
– Катруся, – сказал громко и жалобно, точно набедокуривший ребенок, – это я, Богдан…
Бледное лицо мелькнуло за занавеской, скрипнула дверь, и маленькая фигура в белом бросилась к Богдану. Увидев еще одного человека, Катруся вскрикнула и спряталась за брата.
– Тише! – сказал Богдан. – Ты одна?
– Кому же еще здесь быть?
– Хорошо. Это Петро, товарищ… Он ранен… Я ему помогу, а ты иди вперед…
После грязного барака эта комната с полированной мебелью и простеньким ковром на полу казалась необыкновенной. Петру не верилось, что такая роскошь может существовать в трех километрах от центра города, от Цитадели, где заживо гниют пленные… Особенно почему-то поразил кактус на подоконнике. Выходит, жизнь не остановилась.
Он лежал на диване, смотрел вокруг, и слезы невольно катились из глаз. Богдан и Катруся склонились над его ногой. Катруся, заметив слезы, сочувственно спросила:
– Больно?
– Нет… – покачал головой. Действительно, боли не испытывал, нога словно одеревенела… Кактус… Он вспомнил: точно такой же стоял в их киевской квартире…
Катруся нагрела воды, принесла белье.
– Простите, немного, правда, великовато, это брата…
“Смирительная рубашка”, – подумал Петро, переодеваясь.
А Богдан посмотрел и засмеялся. Смеялся долго от всего сердца. Петро понимал – хохочет не над его действительно комическим видом, а потому, что после всего пережитого почувствовал себя, наконец, че shy;ловеком. Богдан неожиданно умолк. Опасливо покосился на окно, потом сказал: