«Что он говорит? Какая богиня? Где хозяин?» — голова ее закружилась. Руки бессильно упали ему в ладони, голова покачнулась. Мстислав подхватил ее легкое тело и положил на ближайшую лавку. Хозяин уже выбежал и наблюдал за происходящим с изрядной долей тревоги. Однако упавшая в обморок служанка вызвала в нем адекватную реакцию: он схватил чистую салфетку, намочил ее холодной водой и обтер лицо прекрасной незнакомки. Потом сбегал за нашатырем и провел пару раз у нее под носом. Йованна поморщилась, но приоткрыла глаза. Незнакомец участливо и ласково глядел на нее, руки его были напряжены и сжимали ее талию. Голова лежала на чем-то мягком.
— Наверное, переутомилась на солнце, — пронзил тишину хозяин.
— Что же вы не бережете такое сокровище? — поинтересовался Мстислав.
— Как не бережем! Такое первый раз. Да уж больно жарко этим летом… Да вы не переживайте, это пройдет. Два-три дня отдыха и все снова в порядке, — забормотал хозяин, пытаясь перехватить девушку из рук путника.
Однако Мстислав вцепился в нее как заколдованный. Хозяин еще раз робко подернул ее платье, потом вытер пот со лба и посмотрел с укором на Мстислава. Только тут новгородец понял, что немного перешел грань дозволенного, нежно опустил ее голову на вовремя подсунутую хозяином подушку и осторожно высвободил руку. Все это время она смотрела ему в глаза, и он не в силах был оторвать свой взгляд.
— Йованна, — едва заметным шевелением губ произнесла она.
— Мстислав, — повторил тем же способом он.
Расплатившись с хозяином, Мстислав шел по дороге к стойлу неуверенным шагом. Он никак не мог придумать, что ему еще сделать, чтобы завоевать расположение девушки. «В конце концов, в Каменари я всегда доеду» — решил он и, повинуясь выработанной годами привычке, лихо запрыгнул в седло.
Переправа уже ждала. Медленно передвигаясь по канатной дороге, плот качался на волнах, и путнику, и паромщику открывались просторы Ризанского, а потом и Которского заливов. Виднелись дома и церкви Пераста, за ним вставал Гонверн и Ежевица. Вершина ее покрыта была снегом, сверкавшим как серебро под солнечными лучами. Ощущение всеобщего торжества красоты снизошло на Мстислава. Вслед за этим захотелось ему простить все своим врагам, прошлым и будущим: в настоящем таковых он не видел. Словно фрески из новгородских храмов плыли перед ним сюжеты обычной жизни, но не с тоской он лицезрел их, а с великим благоговением. Медленное плаванье продолжалось.
Мстислав обернулся к причалу, попытался разглядеть ресторан, людей вокруг него, но отчетливая картинка расплывалась в его глазах. Впервые ему показалось, что движение вперед не имеет смысла. Он плывет из Каменари в Каменари, из южного к северному причалу, но в одной и той же деревушке. Вся жизнь его показалась ему длинным-длинным трактом от северных широт к южному солнцу, этакой ретроспективой солнечного луча, возвратом к самоей сущности своей, будто все это время он куда-то шел и ехал, плыл и бежал. Целью его была мечта, идеал ослепительный, непонятный и оттого божественный, манил и сверкал. Перед ним открывались тысячи дорог, вечер чертил ему карту наутро, и все это путешествие закончилось здесь. Всю жизнь он шел к какой-то незримой цели, и теперь он прошел через нее, как тонкая нить в широкое игольное ушко, и даже не заметил, как это было.
Плот ударился о береговую кладку из бревен, и Мстислав очнулся. Коня его уже сводили с плота, паромщик что-то выкрикивал всаднику, собирающемуся отправиться в обратный рейс. Мстислав поймал себя на мысли, что хотел бы поменяться с этим всадником местами, затем мысль поймала его на том, что это невозможно. Оседлав коня, Мстислав поскакал в Белу, пытаясь думать о своей будущей миссии в Суторине.
До Белы скакать недолго. Солнце палило и тянуло в море. За короткий срок пребывания в этом краю Мстислав не только овладел местным наречием, благо, сделать это было нетрудно, но и перенял многие привычки аборигенов. Полуденная сиеста стала для него обычным ритуалом, таким же, как подъем ранним утром и отход ко сну поздней ночью.
Иеромонах уже ждал его, уцепившись за поводья своей лошади, нагруженной нехитрым скарбом, помещавшимся в два рюкзака. Кто бы мог подумать, что через шесть столетий путь Суторина — Бела будет столь же обычным и ежедневным делом, как и выход в море для рыбаков Котора. Кивком головы Мстислав поздоровался со священником и пригласил его в путь.
У поворота на Зеленицу они разговорились.
— Скажи мне, батюшка, — и иеромонах резко повернул голову в ответ на непривычное обращение, — вот ты проповедуешь веру в бога, так ведь?
— Так, брат мой, — тут настала очередь Мстислава удивиться.
— Зачем ее проповедовать, коль бог есть? Я вот тоже долго рассказывал своим друзьям здесь, что снег бывает лежит на полях месяцами, что бывает такая зима, которую не растопит летнее солнце. Я долго рассказывал, а они не поверили. А потом один из них вернулся с Севера из-под Киева и сказал, что и правда так бывает.
— Нужда не во мне одном, брат мой, нужда в тебе и во мне.
— В смысле?
— Я сказал — не поверили, ты сказал — задумались, третий придет и скажет — и поверят.
— Но ведь ты говоришь, что он есть. Каждая семья знает, что он есть, каждый младенец. К чему твоя служба?
— Брат мой, ты силен духом — я вижу, что и телом силен. Но все ли так сильны?
— Да уж. Ну, а если я сомневаюсь?
— Дело мое веру твою укрепить.
— Как, как ты укрепишь мою веру? Чем докажешь, что бог есть помимо третьего человека, который мне об этом скажет? Неужели я, столько лет проживший среди лжецов, поверю тебе — неизвестному мне человеку?
— Доказать? Докажу. Веришь ли ты, что есть на свете идеал, ради которого стоит жить? И отдать жизнь?
Мстислав замолчал. «Йованна, Йованна. Это сейчас, минутное, мимолетное. Что еще — перед глазами поплыли новгородские пейзажи. Русь. Озеро Ильмень, детство, рыбалка, отец с мечом упражняется с ним — с маленьким Славкой, мама — самый родной человек, который ждет его всегда, да, его ждут. И эти горы, море, эти люди — простые и смелые, моряки с черными усами, дед Горан, капитан Эспасина, Йованна. Боже мой, как много я прожил, как много я не хочу терять!!!»
— Да, отче, есть. Это больше, чем идеал!
— Ну, вот это и есть твой бог.
— Как мой бог? Разве бог не для всех бог? Что такое ты говоришь? — черепичные крыши Херцог-Нови показались впереди. Защемило в груди.
— А разве может быть один бог для всех? Для тебя, меня, для османа и римлянина? Неужели ты думаешь, что я или Константинопольский патриарх обладаем высшей истиной?
— Но как же твой бог дает спасение людям, судит их, запрещает им убивать друг друга?
— Так же, как и твой бог. Неужели те, кто тебе близок, неужели твой идеал похвалит тебя, если ты станешь убийцей?
— Нет, — рассеянно ответил Мстислав, — но кто меня осудит за грехи? Кто простит и даст новую жизнь?
— Твой бог. Только он. Разве ты не чувствуешь, что только твой бог способен тебя осудить? Неужели ты не видишь, как он тебя карает и как он тебе помогает?
Мстислав вспомнил, как опустил глаза перед Йованной. Как долго думал, что хотел от него услышать воевода о Горане, но больше всего он помнил, как пала голова Олега к его стопам. Этот тщедушный, слабый телом человек был для них образцом духовной стойкости: никто не говорил так жарко о родине, никто не верил так пылко в победу русичей…
Столько времени он пытался забыть то, что произошло в Казани, столько месяцев он вживался в эту новую жизнь, прислушивался к южным ветрам и горному эху, падал в теплое и ласковое море, выходил смотреть на рассветы, пытаясь понять, почему это солнце встает над этим миром! А оказалось, что долгое время он пытается лишь уйти, убежать оттого, что случилось в его милой стране — на далеком Севере. Он проделал тот же долгий путь, который несколько поколений его предков прошли задолго до него. И лишь сменив значения слов, он нашел покой.
Самый строгий судья смотрел ему в глаза — его собственный бог. И бог этот вопрошал его о чем-то, о чем — он не мог прочесть по его губам. Единственное, что было ясно, что умерший человек был теперь чем-то другим. Так уж выходит, что умерший друг становится для нас в силу обычаев и привычек светлым воспоминанием, о котором не принято говорить плохо. Этакий мумифицированный идеал, каждый момент жизни которого потом вспоминаешь с благоговением, как будто в каждом его поступке застыла истина, а ранее незаметное им предвидение своей скорой смерти блистает в каждом шаге обратного отсчета. И постепенно, канонизируя его черты, стараясь подражать ему в поступках и вкусах, на чем себя уже не ловишь, превращаешь его в памятник самому себе. Как не стыдно! Это же друг. Ведь что бы там ни было, все живое не умирает, оно перерождается, меняет форму, но не пропадает. Это же друг, с ним можно говорить, у него можно просить совета, ему можно рассказать о бедах. И все, что он делал — это отнюдь не истина в последней инстанции, истина эта — в жизни, в ее непобедимом стремлении прорываться через неявные границы этого мира.