Надо будет погадать на него. Но ни в коем случае ничего серьезного! Слишком вредно крутить роман с северянином. Сегодня здесь, завтра уже уплыл к себе в Россию. А пока от них никакого толка. Только новые расходы для тех, у кого они остановились. Может, пустить к себе в дом какого-нибудь русского офицера? О, это было бы интересно. Черт побери, должен же кто-то возместить мне рассыпавшееся в этой встречающей толпе серебряное монисто! Одно расстройство. Вот к чему приводят праздники!
Апрель 1806.
В Херцог-Нови зацвели кактусы, все дубы и платаны покрылись зеленью. Совершенно необычная картина: вечнозеленые пальмы простояли всю зиму с листьями, а дубы показывали свои голые стволы, обвитые зелеными лианами. Еще пару недель — и вода в море будет теплой-теплой. Наши моряки уже купались. Вечером их только и можно найти барахтающимися в морских волнах в объятиях молодых черногорок.
Больше всего эта экспедиция похожа на отдых в райском уголке, нежели на военную кампанию. Пару раз мы выходили в море, чтобы предотвратить французский десант на побережье, однако французы, едва завидев наши флагштоки, поворачивали назад. Сенявин готовит штурм Котора, французы, похоже, тоже ждут именно этого. Скорее всего, как только Санконский снимется со своим корпусом в сторону Котора, а эскадра начнет бомбардировать его укрепления, первый французский корпус двинется по побережью к Херцог-Нови. Однако одновременно атаковать французы тоже не решаются: как только они уйдут из Котора, наша эскадра высадится там. Война остановилась до первого решительного шага, но никто не хочет его делать, боясь проиграть.
Сегодня был в гостях у священника Савина монастыря. Именно православное духовенство явилось тем объединительным звеном между нами и черногорцами, которое позволило вместе бороться с общими врагами. В религиозном единстве, видимо, и заложены основы нашего братства. Поэтому всем русским офицерам вменено в обязанности посещать черногорские храмы и святыни, а также приводить своих подчиненных на еженедельные службы о даровании победы в борьбе с иноземцами. Именно к священнослужителям как к людям, пользующимися самым большим авторитетом в этих местах, стоило обращаться для разрешения проблем русского корпуса.
Сегодняшний визит мой был посвящен возникшим трениям местных бойцов и рыбаков с нашими моряками, которые порой превышали рамки дозволенного уставом. Их романы с черногорскими девицами переходили известный предел, и хотя большая часть этих девиц была не за мужем, семьи их порядком волновались, предпочитая видеть в суженых своих чад местных жителей. Порою также выходившие в море русские суда распугивали всю рыбу и днями местные жители ничего не могли путного поймать. Третий вопрос был незначителен: необходимо было создать постоянный сторожевой отряд в Суторине: на случай перехода французов в наступление с этой стороны. Я должен был возглавить его, а священник из Савина монастыря должен был меня сопровождать туда. Путь был недалек, тем не менее, мы разговорились.
Оказалось, что священник владеет русским гораздо лучше, чем его мирские собратья. Путешествие посему не составило мне труда. Конечно, теперь придется ограничить пребывание рядовых матросов территорией порта, а офицерам придется быть представленными родным девушек, за которыми они влачились. Рыбу черногорцы взялись поставлять нам сами, так чтобы мы и не думали выходить в море. Суторинская долина уже встала перед нами, мы остановились напоить лошадей.
— Послушайте, ваша святость, сегодня ваша проповедь о победе была столь вдохновенна…
— Просто, сын мой, эта были те слова, которые достигли твоего сердца. В прошлый раз были слова, которые достигли сердца других воинов.
— Но, отче, как вам удается всю неделю — шесть дней говорить «возлюби врага своего», «не убий» и «подставь другую щеку», а в воскресенье требовать справедливого возмездия и смерти врагам нашим?
— Бог дает тебе свободу выбора, сын мой. Либо ты следуешь его заповедям, либо своим. Никому не дано знать, насколько грешны твои поступки, поэтому ты приходишь в церковь, ставишь свечи к образам и плачешь. Ибо плакая, ты очищаешься, все то, что кажется тебе сомнительным и злым, уходит от тебя и бог прощает тебя.
— Но я не могу убить и не убить одновременно.
— Сын мой, ты заходишь в дебри теологии. Поверь мне, ты воин, так захотел бог. В нашем краю враги, они тоже воины, и тоже знают, что могут погибнуть. И только тебе решать, подставишь ли ты свое сердце под пулю или пустишь пулю в сердце другому. Я не молюсь за смерть других, я молюсь за жизнь своих прихожан, вашей братии, за мир в этом городе. А как бог повелит сделать, может, враги так и будут стоять в двадцати верстах отсюда, а потом им будет божественное видение, и они уйдут отсюда.
— Вы надеетесь, что так и случится?
— Так было. Давным-давно, некие племена снялись с мест, где жестоко правили и терзали жителей, только потому, что солнце, которому они поклонялись, перестало светить на день.
— Сегодня таким никого не удивишь…
— Можно удивить и другим. Один римский юноша, попав в плен, сжег на костре свою правую руку, потом взял в левую меч и пошел воевать с врагом. Увидевший это правитель варваров приказал юношу отпустить, а от Рима отступить, ибо понял он, что если каждый римлянин обладает таким духом, то войско его будет разбито в четверть часа.
— Тогда подскажите, отче, что нам сделать, чтоб никого не убив, испугать этих лягушатников.
— Если бог подскажет мне, что надо сделать, я обязательно скажу тебе, офицер.
— А пока стоит бить их штыком и пулей?
— Видимо, так.
— Тогда пообещайте мне место в раю, отче.
— Зачем тебе место в раю, офицер?
— Я раскаюсь во всех убийствах и лично похороню убитых, чтобы их не клевали вороны, ибо я не вижу для себя пути, как совместить свою клятву быть воином и клятву верности богу.
— Господи, помоги этому человеку не принимать все слова тобою сказанные и нами записанные так прямо, — взмолился он.
— Что-то не так, отче?
— Не так то, сын мой, что ты считаешь, что владеешь своим телом. А тело твое меж тем — лишь бренный плод, который отомрет и сгниет в свое время. Ведь убийство, по замыслу бога, — это не уничтожение этого бренного плода, а убийство души. Ибо лишь душа человека бессмертна в своем полете между землей и небом, землей и адом.
— Поясните. Выходит, что все, что мы здесь делаем — лишь суета!
— Нет, это путь. Это путь великого духовного выбора. И свобода твоя в этом духовном выборе. И пока ты не убьешь свою бессмертную душу или не осквернишь чьей-то чужой души дьявольским искусом, у тебя будет шанс попасть в рай. Но рай … я даже не знаю, понравится ли он тебе. Разве ты можешь себе это представить?
— Что-то вроде гарантированного счастья.
— Знаешь ли ты, воин, что такое гарантированное счастье?
— Нет. Для меня это пока что-то не понятное.
— Хорошо, тогда я поведаю тебе легенду о рае. Слушай. Однажды пришел к христианскому проповеднику бедный человек. Щеки его впали, тело было худосочно, ноги избиты в кровь, и все, что в нем было живого — это его глаза. Глаза его были полны отчаянья и ужаса, и в то же время надежды и счастья. Христианин оглядел его, предложил воды и еды, но путник отказался от всего. Он сел на лавку и сказал проповеднику: «Ты можешь не верить мне, человек. Но я знаю, что душа моя скоро умрет. Когда в предрассветной дымке ты увидишь белое облачко, и оно исчезнет, не оставив и следа, знай, эта душа моя покинула мир божий, пропала навечно, стала ничем». «Что случилось с тобой?» — спросил его изумленный проповедник, ибо не слышал он таких слов ранее, а считал, что многое знает про божественный мир и откровения. В этом мире божественном души были бессмертны. Пришелец продолжил: «Я был смиренным христианином, жизнь моя протекала по законам божьим, никого не коснулся я скверной, никого не порешил, тих и спокоен был. Тело мое истощалось, а душа наполнялась благодатью, вспоминали меня на земле моей как истинно святого. Четыре века душа моя пребывала в раю. Рай оказался белым и чистым. Светлое голубое небо, теплое солнце, божественная музыка, пение неземных птиц, волшебная красота растений и животных, живущих без корней и корма, чудесные травы, с одной стороны всегда виден рассвет, с другой — закат, картины рисуются сами собой и сами собой стираются, повторяясь в миллионах образов. И такие же, как я, белые души бродят посреди этого чудесного мира. И молчат. И никого из близких своих не узнать мне. И никого из любимых людей не встретить. Все как будто здесь, но никого нет рядом, ни с кем не поговоришь. Лишь смотришь как горит огонь и течет вода, а на самом деле огонь горит сам по себе, ничего не сжигая и не обжигая, к нему подойдешь, попробуешь — а он ледяной, даже не чувствуется жара, словно нарисованный. Из ручья воды захочешь попить, но нет воды в ручье, он начинается и заканчивается в одном месте. Одна лишь забава — созерцать в покое, что на земле здесь происходит. И сутками, которые не сосчитать, и минутами, за которыми не угнаться, нельзя измерить наше течение. Тоска овладела мной. Не различая дней и ночей, потерял я, как и все райские жители, времени счет. Обезумел, глядя на землю, на то, как вы здесь рождаетесь, воюете, любите и умираете. На дома, на снег, на воду настоящую, на апельсиновое дерево и на крохотные суденышки в море, которые борются со стихией. Как мне дороги стали эти мелочи! И вот, наблюдая за одной деревушкой, поймал себя я на мысли, что влюблен я по уши в грешную красавицу, что живет в этой деревне и знать не знает, что сверху на нее глядит такое вот неизвестно что. Поймал я себя на мысли, и стражи видать меня заприметили. Не стал я ждать развязки, признался во всем архангелу, тот отвел меня к богу, и бог посмотрел на меня строгим взглядом, шепнул что-то архангелу на им понятном языке, и я полетел вниз. С такой скоростью как будто камень с высокой скалы упал в море. Оказался в той деревушке, в теле молодого воина, лежащего на поле боя. И так случилось, а может, и архангел подстроил, что девушка та нашла меня, подобрала и вылечила. И зажили мы с ней в таком счастье, что передать сложно. За нее убил я и ограбил, за нее нарушил божьи заветы, и за нее погряз в пьянстве и играх. Удали молодой как не бывало, и к ней захаживать стал какой-то черт. Его я тоже убил. За мной пришли его родичи, и их хотел порешить, но много их было, убили они меня. На божий суд душу мою ангелы подхватили и понесли. А бог опять шепнул архангелу и полетел я куда-то с еще большей скоростью. Попал я в ад к чертям. И жарили, и допекали меня черти, и измывались над моей душою бесята, а все равно я не сдаюсь. В аду-то всегда ночь и крики ужасные, и звери друг друга поедают, а после снова рождаются и снова дерутся. И боль любая физическая чувствуется, как будто под ногти шило поддевают, а в глаза горящие лучины вставляют. Но я то знаю, что тела моего нет, и держу в душе только образ ее, моей любимой. А вокруг столько грешников, всех узнать можно, все вот они как на ладони. Отца своего видел и брата, и сестру и снова отца своего: стонают, плачут, но некому простить их. И вот подошел ко мне черный архангел и говорит, что погибла душа любимой моей. Махнул рукой, и вижу я картину, как в раю видел. На картине той сам дьявол душу у моей любимой вырывает. Взбесился я, да держали меня крепко. Душу эту дьявол себе забрал и говорит мне: вот она, твоя любимая. И вправду стоит она, а лик то ее, то дьявольский. И все равно я люблю ее. Отчаялся дьявол и шепнул что-то архангелу. Тот подхватил меня и бросил. И попал я снова на землю. Испытал муки хуже, чем в аду были, потерял всех близких людей своих, а душу любимой не найду. Страдальцем великим меня зовут, и архангел белый ко мне прилетал, обещал, что снова в рай меня возьмут. И вот я пришел к тебе, брат мой, сказать, что близок час мой смертный. Но в рай я не хочу. Я понял, в чем смысл этого рая, и почему они молчат, эти белые души. Потому что когда так настрадаешься, мечтаешь только об одном — о покое. И рай тот — всего лишь покой. Только покой. А я не хочу того покоя, потому что душа моя полна ею, полна любви. А в ад меня теперь не пустят, ведь там моя любимая, и самым большим наказанием дьявол может выбрать только разлуку. А потому узнал я в книге древней, как от души своей избавиться, как убить ее». «Да как же это можно, то ж грех большой» — взмолился христианин. «Вот и надеюсь я, что замысел этот бог увидит и отправит меня в ад — там хоть и больно, но любимую свою увижу!». На этих словах путник потянулся за кружкой с водой и так и застыл на месте. С утра белое облачко появилось в предрассветном небе и исчезло без следа. Христианин похоронил тело путника, оставил на столе книжки и ушел куда глаза глядят. Любви вечной он никому не обещал.