— Послушай, красавица, у тебя острый ум, но грустный взгляд. Ты словно живешь не в своем времени.
— Да, пожалуй, такое случается со мной. Однако я спешу…
Он не дал мне договорить.
— С прошествием веков люди становятся все более нетерпеливыми. Они куда-то спешат, но не знают еще куда. Они все более уверены, что жизнь их коротка, и что только быстрыми ногами и стремительными решениями они могут составить свое счастие. А между тем счастье их лежит у них под ногами, тянет ниточки от их двери и плывет в море. Надо просто это заметить. У тебя в глазах лето, но ты спишь, и кажется, что все вокруг считают, что там зима.
— Послушайте, я на самом деле не хотела бы говорить о каких-то высоких вещах. Сейчас идет война, и я хотела бы хоть как-то от этого отвлечься, — с трудом сдерживая дыхание, процедила я.
Он поморщился и вытащил из торбы флейту. Я остановилась. Музыка, которую он играл, отзывалась в моем сердце нота за нотой. Порой мне даже казалось, что я ее написала, потому что каждая следующая нота уже начинала звенеть у меня внутри, прежде чем он извлекал ее из деревянной дудки. Я перестала ощущать неприятный запах, и вдруг почуяла, что о мои ноги что-то трется. Я нагнулась, это был котенок. Милый и пушистый, такой же черный, как ночь, он терся о мои ноги и заглядывал в глаза. Покормить было нечем, и я развела руками.
Старик помахал мне в ответ.
— Ничего не надо. Он сыт.
На руках его тоже уселась кошечка. Еще две осторожно подходили к нему. Он осторожно, чтобы их не напугать, развязал торбу и достал оттуда фляжку. Потом вытащил блюдце, спокойно налил в него молока и уселся наблюдать за кошками.
— Вы можете взять его себе. Единственное, что вы мне должны обещать — что он будет получать еду и молоко во время.
Теплый комочек пошевелился у меня в руках. Он лизнул мою руку и вопрос «зачем» застрял в горле.
— Ну вот, у тебя уже есть один друг. Он будет твоим поводырем.
Я себя не чувствовала слепой, но продолжила слушать. Старик, судя по всему, наконец, получил удовлетворение оттого, что я что-то сделала так, как он себе представлял. Поглаживая кошку, он сказал тягучим голосом:
— Ты тоже живешь как кошка. Все кошки похожи на женщин. Каждую весну кошка хочет любви и ласки. Каждое лето — она сама по себе, потому что ей есть где спать и где охотиться. Она может веселиться вместе со всеми, может быть в обществе самых ободранных котов, но никого из них она не любит. Осенью она промокает, поэтому она зла и требовательна. Осенью она не подпустит к себе никого. Зимой ей хочется укрыться за еще одной шкурой, и она просится в дом. И если ее пускают, она будет благодарна вам за это и всю зиму будет лечить ваши раны и лизать вам руки. А наступит весна, и никто не сможет ее удержать — она снова выйдет на улицу. Ты такая же. Ты можешь делать, что хочешь, но ты никогда не изменишь то, что весна сменит зиму, потому наступит лето, потом осень, и снова зима. Ты можешь пытаться быть такой, какой ты должна быть, но времена года будут требовать от тебя быть собой. Поэтому тебе придется научиться сидеть дома весной и прощать осенью. Тогда твое лето будет счастливым, а зима — короткой и теплой. Иди же, если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, ты всегда сможешь меня найти.
И он снова заиграл мелодию. Я пошла домой. Пройдя десять метров, я обернулась. Музыка все также играла, но старика не было. Кошки потихоньку стали разбредаться изредка мяуча. Теплый комочек в руках вернул меня к ощущению реальности.
Похоже, что надо бы было побольше заботиться об этом мире, нежели о себе, и тогда он сам позаботится обо мне. Об этом что ли говорил старик?
Май 1806.
Вчера еще раз были подвергнуты сомнению все мои идеалы. Мы вступили в бой с французами. Суторинское ополчение, надо сказать и отдать им должное, отличные ребята. Они понимают все мои приказы, и жаль, что многим из них не суждено вернуться в свои дома. Труднее всего ходить по их домам и отдавать их окровавленные вещи их матерям и женщинам. С каким взглядом они смотрят на тебя! Такого полного ненависти взгляда не видел я с момента казни предателя — прусского шпиона. Тогда мне было мало лет, однако все убеждения мои о чудесности и сказочности мира, где смерть понарошку, а дружба навсегда, были разрушены. В одночасье я увидел смерть человека и ненависть толпы. Не знаю почему, но мне показалось, что однажды эти взоры могут быть обращены ко мне. И мое мертвое тело будет оплевано и исклевано, а после выброшено на дорогу. Тогда я, помню, заплакал.
Вчера я снова прошел по грани между смертью и жизнью. В такие моменты еще раз начинаешь передумывать все сколько-нибудь значимые события жизни. Видимо, чувствуешь, что есть шанс начать все сначала. И вчера я снова увидел свет, который показал мне путь дальше. Единственное, что я могу сделать, — это попытаться стать лучше самому, открыть свет в самом себе.
Бог, если он есть, наградил меня ранением в бок, болезненным и несмертельным. Что может быть лучше, чтобы лежать и думать о своей жизни? Зато мне не надо идти сообщать этим старушкам и красоткам, что у них больше нет мужчины в доме.
С нами был один молодой камер-юнкер, говорят, он серьезно связан с петербуржской литературной элитой. Не сомневаюсь, история нашего боя стала бы достойной фабулой для какого-нибудь талантливого юноши.[9] Черногорские красные шапки уже примелькались для французской пехоты. Едва завидев их, французы останавливали пехоту и пускали в ход мортиры. Дойдя до склона Равни Брега, французская конница и артиллерия встала перед непреодолимым препятствием: на горной дороге образовалась трещина шириной в метров шесть. Наши пехотинцы и черногорцы подорвали проход. Французы свернули через перевал в обход горы, и там их встретил горный обвал. Сначала авангард кирасир оказался под камнепадом. Лошади в ужасе вставали на дыбы и сбрасывали всадников. Мортиры, оставленные солдатами и влекомые метущимися конями, полетели с горы. Арьергард французов тоже был завален камнями. В это время я провел морских пехотинцев на горную дорогу ниже французов. Французы к этому моменту панически пытались сорганизовать свое движение. И тут прямо над ними показались черногорские красные шапки. Французская пехота начала стрельбу по горам, целясь под шапки. Конные спешились и тоже начали отстреливаться, прячась за телами своих коней. Шапки упали в пропасть, а черногорцы с другой стороны ущелья грянули залпом по французским шеренгам. Я приказал закрепить шапки на шестах, французы клюнули и теперь ощущали себя в окружении.
В ужасе французы отступали к нижнему городу Бани. Тут их встретили мы. В жестокой перестрелке лучше вооруженные французы продырявили наших солдат как решето. Тем не менее, наступавшие сверху черногорцы смели иноземцев, и мы схлестнулись в штыковую. Офицерская сабля мне здесь не помогала, какой-то француз так и хотел проткнуть меня и нашпиговать. Черногорец выстрелил ему в голову с расстояния двух метров. Еще секунда — и над моей головой пролетела пуля, видимо, предназначенная мне. Я в отчаянии махал саблей, пока не почувствовал, что движения мои скованы, а из правого бока сочится кровь. Двое черногорцев отнесли меня к ручью, промыли рану и положили на тележку. Через два часа я был у себя дома. Пришедший с депешей от генерала торжественно произнес: «Победа!».
В комнате не хватало воздуха. Открытое окно не помогало. Стояла почти совсем летняя ночь — ни единого шевеления, ни единого дуновения. Звезды блистали на черном небе, ничего более вокруг не было видно. У суторинских городов горели костры сторожевых постов, на самом деле посты стояли в сотне метров от костра на случай начала артиллерийской атаки. Мне стало как-то странно оттого, что я могу сейчас умереть. Не закончив войны, не закончив своего дневника, оставив на родине больного отца, хозяйство, родной Волхов. Изо всех сил я пытался преодолеть ничтожество своего страха, но не мог. Я сел и написал свое завещание.
А теперь скажите, что стоит человеческая жизнь — то, что никто никому не сможет завещать? Хитрые китайцы говорят, что человеческая жизнь стоит ровно столько, сколько счастливых мгновений человек прожил на земле. Неужели все мое детское счастье — это все, что мне отпущено? Хотел бы я понять, куда меня ведет этот странный свет, которому я покорился, пока был в забытьи.