Как говорили заезжие моряки, у переправы в Каменари, в ресторанчике есть обаятельная служанка. Красота ее покоряла с первого взора, грудь точеная и ноги ее были стройны, улыбка словно сумерки обволакивала негой. Говорили морячки заезжие и как притронуться к ней пытались, да кто пытался — те молчком сидели, потому что когда взгляд она их ловила своим взором, падал в душу их стопудовый камень, и думы им думались словно смерть близка была. Разнесли моряки славу о холодной красавице из Каменари, да испугать южанина такой болтовней невозможно.
[Начиная вникать в историю края этого, ловишь себя на мысли, что беспокойное племя живет на земле, и ведать не ведает, что значит мир и счастье. Мира и счастья, здесь правда, натерпелись от охотников за ним. И каждый раз перекроенную карту просоленную и камнями побитую, и ручьями горными помытую рвали и снова сшивали беспокойные солдаты северных держав. А потому понять-то, кто где жил да был, и под чьей властью хаживал — не получится. То, что сами местные жители скажут, — серебро, что враги их, — медь, а что попы да ксендзы — золото, потому что лучшее, что сказать они могут — так молчать.
Открыв страницу «факты» или «историческая справка» читатель уж точно скажет, что это не так было на самом деле, а вот этого и вообще не было. Да бросьте, самому старому из вас не больше века, а мое поколение — так и 30 лет не прожило. Так что, откуда вы знаете, что все было не так, али и вправду было. Русские учебники учат любить одни народы и осуждать другие. Сербы, вроде как и братья местным, да тоже одеяло на себя тянут. А поскольку над Котором стягов двадцать развевалось, то и версий тут хватает. Те же лица, те же люди и те же названия стран, только одни святыми этих чтут, а другие — тех, да еще с моря ветер дует, который третьим на руку.
Но, слава нашим небесным покровителям, если они о нас еще не забыли, литература, как и любой другой вид словоблудия, вполне терпимо относится к искажению исторических фактов. Поэтому знающему историю, этот образец может показаться чересчур натянутым, однако автор лично перерыл не одну толстую книгу в поисках правды, хотя бы в том виде, в котором она дошла но наших дней. Но, прочь все сомнения, графомания продолжается.
Короче, выбрасывайте свой атлас истории и большой толстый словарь — попробуйте поверить, что это было, а автор южной повести уж точно должен в это свято верить, иначе ничего не получится. Скажу по секрету, учитывая известную дотошность этого субъекта, обнаружить подвох будет нелегко, да и спрашивается, зачем читается книга: чтобы было интересно или чтобы найти подвох?].
Мстислав (1415–1470 гг.) родился в земле новгородской, озеро Ильмень его лето не согревало, да и местные жители не больно загорать любили. Скупое северное солнце лишь изредка мигало его розовым детским щекам, а порой и вовсе исчезало за свинцовыми тучами, на фоне которых первая позолота на русских храмах отдавала червонным цветом, да колокола звонили гуще и более мерно. Пуще других надрывался вечевой колокол, да грозы громом своим над Волховым стреляли по деревянным строениям по оба берега, да изредка сполохом на темном сумеречном небе вспыхивало дерево, принявшее удар стрелы огненной. Беззвучный стон отражался в коленях и под ребрами: то Русь плакала под дикими кочевниками, города палившими. Города эти умирали — туда не возвращались люди, потому что людей не оставалось.
Козельск и Торопец, Рязань, Канев, Пронск и Теребовль, Торжок и Волок-Ламский в одночасье перестали появляться на картах путников. Цветущие города, центры русских поместий да неизбывной вольницы попадали как колос в поле под лихой монгольской саблей. Не дошед до Новгородских земель сотню верст, встал враг на земле славянской на двести пятьдесят лет. Видели развалины крепости в Торжке и дети славного воина Ярополка. Сын его Мстислав родился в дороге, а служба отца его была долгой да верной.
Мертвые города были первым, что увидел и осознал Мстислав. Река словно кровь несла в озеро: недаром звали ее «бурой[2]». Отец его зачерпнул тогда с ладьи водицы и умылся ею, а кровинка прыснула сынишке на щеку. Рукой обтер сынишку Ярополк, да плакать с того часа Мстислав и перестал, словно ниточка в нем оборвалась. Аисты мимо проносились к южным широтам, и ледяные буруны мешали рыбакам выходить на своих ялах подальше от берега.
Уже отгремела слава похода Дмитрия, князя московского, на Мамая. Поле Куликово снова заросло ковылем, заходили по нему волны как по морю под ветрами степными и только волки голодные по былым урожаям черным тосковали, на луну огромную завывая. Вслед за возвратившимся Дмитрием в земли московские пожаловал Тохтамыш, и снова русские дань платили ордынским визирям.
За пять лет до рождения Мстислава, Ярополк со своими другами да братьями по следам славного Александра Ярославича двинулся к Грюнвальду, где со смоленскими и чешскими полками бился с тевтонами. Эхо победы этой звенело в воздухе новгородском тяжелым металлом и звоном мечей. Беда одна ушла навсегда — то рыцари, два века земли их терзавшие, вросли в землю без продолжения, да другая народилась — Речь Посполитая росла и ширилась. Но то на вече говорилось, а меж тем Новгород ширился и рос не менее того, а вольница русская, как о нем говорили, простому люду жизни давала. Да и князья московские косо смотрели уже на северо-восток, где новгородцы и псковичи в церквах своих чад крестили. Жирком обрастая на чужих хлебах, московиты и Тверь в угоду татарам разграбили, и Белое озеро себе подчинили, совсем близко подобравшись к новгородским землям.
Ярополк часто баловал сынишку своего байками о походах своих боевых, а люд простой — житейскими своими умениями с ним делился, благо, сын боярский не в клетке в замке жил, а по улицам ходил как простой смертный.
Вторая вещь, которую понял Мстислав, была страсть к перемене мест. Вслед за аистами следил он за их правильными движениями, за четкой линией клина, за ветром, наполнявшим их крылья, и летел вместе с ними к неизведанному. Не понимал он, что влечет их назад вернуться — в эту холодную землю. Мать его была рода славного и древнего, да рода того на Руси не жило никого.
Последнего воина рода этого видели в этих краях в лето первого рукопашного боя, в котором Мстислав принял участие. Было ему лет семьдесят, но по всему своему виду он тянул на двухвековое житие. Звался старец Гораном, местные жители прозвали его Горынычем, впрямую ассоциируя хриплый бас и черный плащ с драконами и прочими чудищами, пришедшими из далеких восточных легенд в домашние милые сказки. Жил старец в скиту на острове, откуда и София видна была, и купола Юрьева, и Николо-Архангельский монастырь. Поплыли как-то Горан с Мстиславом в скит, Волхов под ними журчал и пел, ничего в воде не отражая, отчего купола Юрьева, налитые золотом как спелые яблоки соком, казался привидением на темном небе. Старец печален был, и речь держал перед младенцем странную:
— Слава имя твое, да где ждет тебя слава твоя? Вижу правды в глазах твоих много слишком, не любят этого люди здешние. Как татары на Русь попали, так у них русичи обычаев переняли много. Лгать научились, да цели не знали. Хитрость восточная в ходу в бою междоусобном, а тучи над Градом Великим твоим неспроста ходят — беде быть. Знаешь ли ты, младе, о землях, где небо весь год голубое, а вода — весь год синяя?
— Нет, старче, знать я не знал про такое. Много отец говаривал о походах своих, да не заговаривал так красиво…
— Птицы белокрылые несутся над влажными просторами, да крепости высокие каменные стоят на страже городов вольных. Люди живут там прямые и открытые, ценят меч острый да сердце пылкое, руку твердую да душу горячую. Да жизнь их бесхлебная по горам скудным не тяготит, потому как море да деревья плодоносные досыта кормят и в страны другие везти добро позволяют. И говорят там, не поверишь, на языке нашем. На твоем и моем, и понимают все. И крест кладут двумя перстами под византийский купол да за Христа-бога спасителя нашего.