Через месяц деловые круги Балтиморы, пригласив президента на обед в его честь, попросили его выступить с речью.
— Пусть бог засвидетельствует этот день, — говорил Джонсон, — когда я привел вас к перепутью, откуда идут две дороги: жизни и смерти, счастья и бедствия. Выбирайте же дорогу жизни, чтобы обеспечить существование себе и своим потомкам.
«Дорогой жизни» он называл истребительную войну. Через несколько дней американские самолеты впервые применят напалм при бомбардировке Северного Вьетнама. Началась эскалация войны.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Нового командующего вооруженными силами США в Южном Вьетнаме генерала Уильяма С. Уэстморленда встречал на американской военно-воздушной базе Тан-шоннят под Сайгоном весь цвет южновьетнамской администрации и генералитет американского штаба. Укрывшись от жары в кондиционированном зале, министры, одетые в легкие светлые костюмы, беседовали с американскими военными в генеральских френчах, сверкающих радугой орденских- планок и отличительных знаков. Как стеклянный сосуд с разноцветными несме-шивающимися жидкостями, зал переливался красками, и самыми яркими среди довольно однообразных военногражданских одежд были неповторимой красоты, расцветок и фасонов длинные платья с глубоким разрезом по бокам, в которых пришли сюда, несмотря на жару, самые знатные дамы — жены министров, генералов, американских дипломатов.
Когда дежурный офицер объявил, что через десять минут самолет с новым командующим совершит посадку в зоне «В», этот красочный поток вылился на улицу и устремился к мощному бетонному ангару — десятки их стояли по обеим сторонам взлетной полосы, сооруженные для укрытия самолетов от невыносимо жаркого тропического солнца, а также возможного нападения партизан. Разместившись внутри ангара, встречающие с интересом и нескрываемым волнением наблюдали, как, ревя моторами, приближался к стоянке стратегический бомбардировщик «В-52», покрывший без посадки расстояние от Гонолулу до Сайгона. Наконец, взревев последний раз так, что задрожали бетонные полусферы ангаров, бомбардировщик замер на месте. Воздух еще был пропитан дымом, запахом горючего, жаром, источаемым турбинами, а встречающие вслед за трапом двинулись к самолету, из которого через минуту должен выйти один из блестящих американских генералов, чье имя уже давно с уважением произносилось в Сайгоне. Участник парашютного десанта в Италии в годы второй мировой войны, герой корейской кампании, наследник одного из королей текстильного и банковского бизнеса, отмеченный всеми возможными наградами, Уэстморленд ожидался здесь как мессия, полководец, которому предстоит переломить, направить по другим рельсам войну и, конечно же, добиться в ней победы.
И вот, чуть наклонив голову в проеме двери, на трапе показался Уэстморленд. Он был одет в простую офицерскую куртку, в глубоком вырезе которой виднелась обычная трикотажная белая майка, оттеняющая немного удлиненную, но крепкую, жилистую, загорелую до черноты шею. Никаких наград, даже орденских планок, не было на скромной куртке. Лишь на левой стороне нашивка с именем генерала, справа такая же полоска с надписью «Армия Соединенных Штатов», а повыше нее отличительный знак воздушного десантника. На вороте куртки с каждой стороны по четыре генеральских звезды — знак полного генерала. Простая защитного цвета фуражка с деформированным козырьком. На околыше ее — тоже четыре звезды полного генерала и знак воздушного десантника, которым Уэстморленд очень гордился.
Лицо генерала не поражало, нет, скорее несколько удивляло своей простотой. Оно чем-то напоминало лицо фермера, лесоруба, может быть, водителя тяжелого грузовика. Густые брови прикрывали небольшие глаза, острый взгляд которых пронизывал человека будто бы насквозь. Короткая стрижка и глубокие залысины дела- V ли более заметными большие уши, чуть оттопыренные, будто прислушивающиеся.
Генерал поднял руку в быстром приветствии пришедшим его встречать, которых он обвел запоминающим взглядом, и вот он уже, окруженный толпой, пожимает руки, хлопает по плечу, дружески обнимает. Но все по-деловому, стремительно, будто его ждет самая срочная работа, ради которой он только из вежливости тратит свое драгоценное время на эту ненужную церемонию. Свою занятость, нежелание следовать ненужному в нынешних условиях этикету он заранее спланировал и предусмотрел, подчеркнув это даже одеждой, в которой он прибыл в Сайгон.
Поприветствовав всех и улыбнувшись на прощание, едва раздвинув тонкие, плотно сжатые губы, Уэстморленд вместе с генералом Харкинсом быстро прошел к машине.
— Ну, вот ты и на месте, Уильям, — дружески сказал генерал Харкинс, — теперь это твой плацдарм, с которого тебе начинать атаку. Я рад, что именно тебе выпала эта честь. Думаю, что из всех американских генералов ты самый достойный, чтобы выполнить великую, не побоюсь добавить — историческую миссию.
— Ну, спасибо, дружище, за добрые пожелания, — Уэстморленд легонько хлопнул генерала Харкинса по плечу. — Надеюсь, что и находясь вдалеке от нас ты не откажешься помочь советом, если я к тебе обращусь, а?
Харкинс, потомственный военный, гордившийся прошлым своей фамилии, понимал, что Уэстморленд никогда к нему ни за чем не обратится, не такой это человек, чтобы ждать от кого-то совета. До Сайгона дошла фраза, сказанная Уэстморлендом, когда Линдон Джонсон поздравил его с высоким назначением:
— Я рад, господин президент, послужить истории.
«Еще один кандидат на лавры Наполеона», — подумал Харкинс, когда приятель, прилетевший из Вашингтона, рассказал о церемонии.
— Можешь не сомневаться, Уильям, — ответил Харкинс, — какой бы ни был мой опыт во вьетнамских делах, это все-таки опыт. И если что-то из него может пригодиться тебе, я буду рад.
Приняв дела, познакомившись с офицерами и генералами, обстановкой на фронтах, выслушав самых компетентных людей, не раз встретившись с «сайгонской командой», как в обиходе американцы называли южновьетнамскую администрацию, Уэстморленд хотя и не впал в пессимизм, но боевой тонус его несколько понизился. Его желание послужить истории, как он понял, будет сопряжено с трудностями и риском.
«В Вашингтоне, — думал Уэстморленд, допоздна засиживаясь над схемами, картами и донесениями в своем кабинете, — позволяют себе говорить, особенно любит распространяться на эту тему ничего не понимающий в военном деле Раск, что правительство Южного Вьетнама имеет в своем распоряжении 547 тысяч солдат. Где они, эти солдаты? — произносил Уэстморленд, будто тот, с кем он спорил, сидел в кресле напротив. — Покажите мне их! Армию тут еще предстоит создавать. Настоящую армию. А что с американскими войсками? Всего двести тысяч человек! Обещанный контингент в полмиллиона человек еще маячит где-то на горизонте».
С карандашом в руках Уэстморленд вел скрупулезные расчеты, и как ни вертел, как ни тасовал варианты дислокации войск, у него все равно их не хватало для начала активных операций.
Когда все подсчеты были сделаны, Уэстморленд расстроился: «У нас всего лишь трое солдат против одного вьетконговца». Как все командующие экспедиционными корпусами, а бывший воспитанник Гарвардского коммерческого училища не был исключением из их числа, он испытывал определенную тревогу перед моральным превосходством противника. Только Уэстморленд пошел дальше: он считал, что с двумя южновьетнамскими и одним американским солдатом выходить против одного партизана непростительный риск.
Обстановка на Юге Вьетнама складывалась совсем не так, как виделась она ему в Вашингтоне. В машинном зале оперативного командования министерства обороны Уэстморленд попросил расчетчиков составить программу и проиграть на ЭВМ возможный ход событий во Вьетнаме, заложив в машину все данные о войсках обеих сторон, благоприятные и негативные факторы, позиционное положение с учетом оборонительных и наступательных факторов, имеющихся у каждой из них.