— Будем надеяться, что сейчас мост охраняют правильные парни и не обстреляют, — сказал сержант. Он имел в виду, что мост охраняют сайгонские солдаты.
Стив спросил тогда:
— А как мы узнаем, что они правильные? Может, мост уже коммунисты захватили.
— Ну, это очень просто, — ответил спокойно сержант, — если тебя или меня убьют, значит, мост действительно захватили коммунисты.
Сержант во Вьетнаме уже второй срок и все знал. Он прочитал целую лекцию, пока ехали до базы.
— Понимаешь, парень, — говорил сержант, — есть учебники, как отличить врага от своего. Но к нашему врагу не подходит ни один признак. Тут врагом может быть крестьянин, который днем по колена в воде работает на рисовом поле; продавец магазина, улыбающийся тебе, когда ты покупаешь у него какую-нибудь ерунду; учитель, который так старательно произносит английские фразы. А может быть и часовой, который охраняет мост в нашей зоне. Опасность, парень, нас подстерегает везде, даже в учебном лагере, где мы готовим вьетнамцев к войне. Мы не знаем, кого забрали в армию добровольно, а кого силой. Конечно, в конце концов их всех проверят, отсеют и будут учить в лагере, держа за колючей проволокой. Недавно рота рекрутов из корпуса самообороны, закончив учебу и получив оружие, целиком ушла к красным. Предварительно удушив ненадежных офицеров.
Надолго поселился тогда страх в душе у Стива, но постепенно он освобождался от него, потому что видел: страх — самый опасный враг. Выжить можно, конечно, и трусливому, но смелому это удается чаще. Потом он уже притерпелся, привык, сам теперь новичков обучает так же, как его когда-то обучали другие.
— А меня война сразу оглушила, как оглушают быка на бойне в Чикаго, — услышал Вернон голос Мясника Била.
Мясником его прозвали не только потому, что он работал на чикагских бойнях, но и за дела во Вьетнаме. Допрашивать ли пленных особым способом, расстреливать ли, когда, ничего не добившись, надо было все-таки освобождаться от них, усмирить ли деревенских жителей, тут с Билом поспорить немногие могли. Вот и приклеили ему кличку Мясник. Здоровый, с огромными ручищами, заросшими рыжими волосами, с постоянно красными глазами, будто сошел с рекламы чикагских боен.
— Знал ведь, что война — это когда видишь убитых. Но чтобы познакомиться с ней так, как я, надо специально, что ли, подстроить.
— Что же такое случилось, что до сих пор ты, кажется, оглядываешься, а?
— И верно, оглядываюсь. Иногда ночью, бывает, увижу сон и вскакиваю.
— Расскажи, пока живы.
— Видишь ли, я прилетел в Гонолулу, чтобы оттуда— во Вьетнам. Всякие там бумаги, расписки, знакомства— целых пять дней заняли. Вечерами — мы уже перезнакомились друг с другом — обычно заваливались в какой-нибудь недорогой кабак и провожали последние дни мирной жизни. На второй вечер к нашей компании подсел парень. Вся куртка в орденских ленточках. Мы, конечно, восхищаемся, просим рассказать о войне.
«Война, — сказал он нам, — как лотерея или лошадиные скачки: повезет — выиграешь, не повезет — рви свой несчастливый билет и бросай в урну. Я вот пока вытягиваю счастливые номера». Он был пулеметчиком на «Гончем» [24]. Говорил, что на счету у него сотни солдат Вьетконга. Когда, говорил, поднимается в воздух, палец со спускового крючка не снимает. Хвалился: гильзами от патронов, которыми стрелял по Вьетконгу, можно улицу вымостить. Я на него смотрел глазами шире стакана. Через пару дней тот парень улетел во Вьетнам, кончился его короткий отпуск. Почти следом за ним и мы покинули Гонолулу. В Сайгоне я не задержался, сразу попал на чертову базу в Кантхо. Увидел там столько самолетов и вертолетов, что подумал: ну, Бил, с какими надежными крыльями тебе нечего бояться, они защитят. А через два дня нашу роту подняли по тревоге, и мы рванули сначала на машинах, — а потом бегом к месту, где горели два наших вертолета. Они свалились друг от друга метрах в двухстах. Один лежал на спине, задрав лыжи, а второй на боку — в грязи на рисовом ноле. У второго вертолета я и увидел того парня из Гонолулу. На этот раз спусковой крючок нажал кто-то раньше, чем мой знакомый. У вертолета было сильно распорото брюхо, будто кто рубил топором бычью тушу, пропеллер обломан. А рядом лежал тот парень. Я нагнулся, сердце у него еще билось, но из разорванного пулей горла хлестала кровь, а он тянулся рукой к ране, шевелил пальцами, будто силился что-то сказать, но был уже без сознания. Мы его подняли и понесли к дороге. До нее было метров сто. Тащим, чуть не по колена в грязи утопаем, а когда донесли до сухого места, он уже был мертв. Кровь из горла больше не текла, видно, вся вышла. Вместе с жизнью. Мне стало страшно, вечером не мог ужинать, тошнило. Думал, никогда не привыкну к ужасу, который увидел. Ничего, привык.
Бил еще закурил сигарету, взял ее у кого-то из соседей.
— А парень был, видно, не промах, — проговорил он, после того как жадно затянулся дымом. — Его уже в ящике в Штаты отправили, а письма все шли, от девчонок. А две даже сообщали, что скоро станут матерями. Вот бы попал парень в переплет, если бы не пуля Вьетконга. Представляю себе его положение, — и Бил захохотал громовыми раскатами, которые оборвались с появлением шестерки вертолетов.
Кто-то из офицеров передавал экипажам, где следует бомбить. Вертолеты развернулись, полетели вдоль дороги, потом зависли, будто осматриваясь, и пошли двумя шеренгами по три в каждой и стали бить ракетами по высотке. Старый французский бетонный дот, в кото ром, может, и сидели снайперы, раскололся, как яичная скорлупа, наверное, вертолетчики влепили в него целую серию ракет «воздух — земля». Затем они начали сбрасывать на высотку бомбы. Они рвались кучно. Солдаты, еще недавно прижатые к земле огнем или скрывающиеся за бульдозером, высыпали на дорогу, потрясали автоматами, радовались поддержке с воздуха.
Вертолеты ушли на базу. Батальон стал вытягиваться в колонну вслед за ожившим и двинувшимся вперед бульдозером. Ни одного выстрела не раздалось с высотки, наверное, ее защитники погибли, если не успели скрыться в лесу.
Крайние дома деревни Фафыонг оказались пусты. Солдаты рассыпались по домам.
— Лейтенант, — кричал кто-то из «Грязной дюжины», — тут какая-то тетка с ребенком. Что с ней делать?
— Позови кого-нибудь из группы майора Тхао и допроси. Может, она скажет, куда сбежали ее односельчане.
Раздавались одиночные выстрелы, слышались крики и ругань, уже загорелись первые дома.
— Лейтенант, что делать с теткой? Она молчит.
— У тебя что, автомата нет? — закричал лейтенант. — Учить тебя надо? Сейчас поучу.
Простучала автоматная очередь, а потом взвилось пламя над хижиной, где сидела женщина с ребенком.
Из маленького, тесного сарая вытащили старика. Может, он спал и ничего не слышал, а может, не убежал с остальными, надеялся спрятаться.
Майор Тхао подошел к старику, не соображавшему, что происходит вокруг, и ткнул пистолетом в спину. Старик ойкнул.
— Ну, говори, где прячутся вьетконговцы? — рявкнул майор.
— Я ничего не знаю, господин. Никого не знаю.
— Не скули, говори, если хочешь жить. Да поживей, мне некогда с тобой возиться. Где твои сыновья?
— Не знаю, господин. В армию забрали, а где сейчас — не знаю.
— У Вьетконга воюют, старик, а? — т- Не знаю, господин, кто этот Вьетконг, они мне не пишут.
— Красным помогал? Рассказывай!
— Не знаю, господин, я такой старый, что ничего не знаю. Простите, господин.
— Лам! — крикнул майор.
Подскочил мордастый парень в гимнастерке с нашивкой СЗНТ [25].
— Слушаю, господин майор.
— Убери эту старую развалину. Погрей его хорошенько.
Мордастый парень затолкал старика снова в сарай, подпер дверь валявшейся на земле бамбуковой лестницей и поджег с нескольких сторон. Старик стал метаться, стучать в дверь, но мордастый Лам длинной очередью прбшил его сквозь плетеную дверь и побежал в ту сторону, куда удалялись солдаты его роты.
25
СЗНТ — «Сэй зынг нонг тхон» — такую нашивку с демагогическим смыслом «строительство деревень» носили офицеры и солдаты отрядов умиротворения».