го ночного разговора Фам Лань вспомнил древнего полководца Ли Тхыонг Киета. «Помните, благочестивый Дьем, какие стихи написал полководец Ли, когда шел на войну против китайской династии Сун?»— «Мне знакомо славное имя, но стихов не помню», — ответил он.
Курительная свеча, стоящая перед алтарем, внезапно вспыхнула с треском и рассыпалась на тысячу мелких искорок, будто подала таинственный знак. «Зачем же, насильники злые, вы пришли наш Юг захватить? Увидите, как вы будете с лица земли сметены», — прочитал Фам Лань. — «Этим стихам, — добавил он, — уже девять веков, а звучат так, будто напйсаны сегодня. Не находите, мудрый Дьем?» Настоятель видел это сходство, но ничего не ответил. Он привык к неторопливому размышлению и обдуманному ответу.
— Простите, благочестивый Дьем, — услышал он сзади голос и обернулся. Ах, легок на помине этот Фам Лань. Но что это с ним: бледный, на щеке вспухший красный рубец.
— Что с вами, уважаемый Фам Лань? — с трудом скрывая тревогу в голосе, спросил настоятель пагоды.
— Ничего страшного, благочестивый. В наших краях говорят: «Чтобы вырастить чашку риса, надо пролить чашку пота!» А теперь за чашку риса вьетнамец должен платить иногда и кровью.
— Пойдемте, уважаемый Фам Лань, в помещение, — заторопился Дьем. — Сейчас помогу вам, приложу к щеке целебную траву, сразу полегчает.
— Больно, благочестивый, не щеке, а сердцу, — ответил Фам Лань. — Не беспокойтесь.
— Нет, нет, так нельзя, — он взял Фам Ланя под руку и повел в жилую пристройку пагоды.
Деревянные створки двери с облупившейся и потрескавшейся краской жалобно скрипнули, и настоятель вслед за собой ввел в комнату Фам Ланя. Оставив его у порога, он прошел в дальний угол, пошуршал сухими листьями трав и вынес к свету стебелек на тонкой ножке с причудливо изрезанными листочками.
— Сейчас, сейчас будет легче, — разговаривая сам с собой, настоятель опустил стебелек в пиалу с водой и через несколько минут наложил на саднящий вспухший рубец весь стебелек, ставший таким, будто его только сорвали. Фам Лань ощутил незнакомый ароматный запах, а на щеке успокаивающую прохладу. — Придержите рукой, я найду, чем перевязать.
— Не беспокойтесь, это не так страшно, — попытался вмешаться Фам Лань, но настоятель делал свое дело.
— Никто не знает, что страшно, а что нет. Вы меня когда-то удивили стихами полководца Ли. А я вам скажу стихи еще более древние. Их написал Ван Хань. «Человеческий век как молнии блеск: вот есть, вот уже и нет». Вот пришли вы ко мне с этим рубцом. Считайте, что вы есть. А ведь могло быть и хуже, — то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал настоятель.
— Могло быть хуже, если бы сдали у меня нервы, — сказал Фам Лань, — намного хуже.
— Да, — проговорил Дьем, — жить — все равно что по скользкому бревну переходить бурный поток. Терпенье и веру надо иметь, чтобы не сорваться вниз. Вы садитесь вот сюда, — указал настоятель на низенькую скамеечку у чайного столика. — Сейчас чай приготовлю, — он неторопливо, словно священнодействуя, отмерял бамбуковой лопаточкой заварку, — чай снимает-боль, восстанавливает Силы, вселяет надежды в душу.
Столик стоял напротив алтаря Благодетельной Куанэм [11]. Горящий фитилек, опущенной в чашечку с маслом, отжатым из семян растения шо, одной из разновидности конопли, бросал мерцавшие блики на позолоченную фигуру божества. Перед алтарем была расстелена плетеная циновка, заметно вытертая посредине, где совершались дневные моления.
Поставив медный чайник на печурку с углями, мерцавшими в темноте, настоятель стал готовить стол к чаепитию. На лаковом подносе, расписанном цветами и рыбами, стоял заварной фаянсовый чайник с изображением четырех драгоценностей мира: благообразный, с шишковатым лбом старик в расшитом халате был символом мудрости; бритоголовый, круглолицый мальчик, прильнувший к старику, означал юность; представление о счастье давала стройная, словно точенная из слоновой кости, фигура женщины с высокой прической и нежными руками; быстроногая лань, деревья и растения, рядом с которыми была изображена эта группа, символизировали вечность. А рядом с чайником, контрастируя с его яркой красно-золотой росписью, выделялась разливная чашка-пиала с нарисованными синей кобальтовой краской суставчатыми стволами бамбука.
Закипел чайник. Из-под его крышки тугими струйками, с шумом вылетал пар. Настоятель снял его с огня, плеснул несколько капель на пол — большие знатоки по пузырькам отличают кипяток от просто горячей воды. Водой из большой стеклянной бутыли он заполнил второй чайник и поставил его на огонь.
Он еще поколдовал немного с заварным чайником, а потом в небольшие чашечки налил по нескольку глотков золотисто-зеленого напитка.
— Вот теперь попробуйте настоящий чай, — пододвинув Фам Ланю чашечку, сказал настоятель, — Если человек устал, чай придаст ему силы. Если встревожен, чай успокоит. Если чувствует боль, чай снимет ее. Если есть тревожные мысли, чай поможет найти выход. Пейте, пожалуйста.
Фам Лань сделал глоток, потом другой и почувствовал, что терпкий, чуть горьковатый напиток действительно влияет на настроение. Наслаждаясь его вкусом, Фам Лань слушал настоятеля.
— Чтобы придать чаю волшебную силу, — говорил он, — еще древние советовали в сосуд, где хранится чай, класть цветы жасмина или розы, клубни нарцисса или ветку пахучей жимолости.
Время от времени мудрый Дьем добавлял в чашечки дымящегося чая, и скоро Фам Лань почувствовал, что живительный напиток восстановил силы, ясность мысли и отчетливое понимание происшедшего.
— Ну, и что же с вами произошло, уважаемый Лань? — мягко спросил настоятель.
Фам Лань мысленно воспроизвел случившееся, почувствовал, как острый озноб пробежал по телу.
— Да вроде ничего особенного. Я сдал рыбу на кухню, получил деньги и несколько сигарет и с пустыми корзинами пошел назад. Почти у самого выхода встретил Куока, перекинулись несколькими фразами, и я вышел за ворота, там повстречались мне несколько вьетнамских офицеров, и майор, очень неприятный на вид человек, сказал, чтобы в следующий раз я свою рыбу приносил на его кухню, а не американцам. Я сказал, что не смогу так поступить, потому что меня не похвалят за это. Он закричал, начал ругаться: «Ах ты, говорит,
красная сволочь, еще возражать, спорить с майором вьетнамской армии. Я тебя научу понимать, что к чему». А потом стеком со всего маху хлестнул по лицу. Трудно было сдержать себя, но я сдержал. «Все равно, говорит, я когда-нибудь вздерну тебя на крюк». Не понимаю, что плохого я сделал ему?
Он не сказал настоятелю, какими словами перекинулись они с Нгуен Куоком, какую ценную информацию получил он от своего друга. Не сказал он и того, что в командире батальона майоре Тхао он узнал своего бывшего соученика по школе, директором которой был отец Фам Ланя. Тхао, правда, был старше года на три-четы-ре, и возможно, не помнил Фам Ланя и потому не узнал в этом бородатом, чуть прихрамывающем человеке, согбенном нуждой, шустрого, всегда хорошо одетого сына директора школы. И все-таки тень опасности коснулась Фам Ланя.
— Не знал я, — сказал после раздумья Фам Лань, — что встречу таких недобрых людей прямо недалеко ог пагоды, а то обошел бы это место по большому кругу.
— Не расстраивайтесь, уважаемый Фам Лань, не расстраивайтесь, помните, что и Конфуцию не всегда везло в жизни. А этот майор, кажется, и мне знаком. Как говорится, и рядом с божьим храмом в болоте гадюки водятся. Тут уж ничего не поделаешь, придется принимать мир таким, каков он есть.
Настоятель покормил Фам Ланя рисом с креветками, а потом предложил постель, устроенную в укромном местечке за алтарем Благодетельной Куанэм.
— Постарайтесь побыстрее заснуть, — посоветовал он, — утром почувствуете себя совсем другим человеком.
Но как ни старался Фам Лань, заснуть не удавалось. Ведь именно сегодня к нему должен был прийти связной. Не попался ли он в руки какого-нибудь майора Тхао? Ладно, подумал Фам Лань, сегодня и завтра еще можно подождать. А потом? Потом придется идти на связь самому по адресу, который дан на крайний случай. Фам Лань с давних пор сделал для себя правилом: крайний случай всегда впереди. «Крайний случай»— это всегда пусть даже неосознанный, но расчет, что тебе помогут другие. Придя к этому решению, Фам Лань успокоился. Самое бы время заснуть, но, как будто кто-то потянул кончик нитки из клубка, возникло в памяти его первое боевое поручение…