— Дело, как видите, не так просто, полковник, — сказал генерал, заметив, что Смит прочитал бумагу. — Камешек брошен в меня, а на вас, по-моему, сделан донос. А?
— Получается так, господин генерал, — задумчиво произнес полковник. — Но вы представляете нелепость: какая-то мразь подозревает американских офицеров в измене. Не знаю что, но что-то делать надо, господин генерал.
— Ты не торопись. Я уже говорил с этим майором. Все разложил ему по полочкам и сказал, кто, на какой жердочке должен сидеть и что делать. Я сказал, что не потерплю грязных намеков и найду способ отдать его под суд военного трибунала.
— И вы увидели в его глазах раскаяние и искреннее сожаление за содеянное?
Генерал задумался немного, потер рукой лоб, а потом, как бы с извинением, произнес:
— Если честно говорить, то он мне не понравился. Извивался, как вонючий хорек, попавший в капкан. А глаза были злые.
— Вам известно, господин генерал, что солдаты охранного батальона бесчинствуют в деревнях, издеваются над местными жителями?
— Это их дело, Юджин. Не нам их воспитывать, не нам прививать им светские манеры. В конце концов в этой стране мы тоже ведем себя не как ангелы. Тут, по-моему убеждению, результат может дать только жестокость. Есть такое старомодное выражение — каленым железом вытравлять зло. Каленого железа уже недостаточно. Мы применяем для этого напалм, а зло расползается. Как говорил мне генерал Лэнсдейл, тут каждый третий, если не второй, сочувствует Вьетконгу и каждый четвертый готов в любой момент взять оружие. Учти, Юджин, взять и направить его против нас. Вчера наши контрразведчики поймали диверсанта. Он пытался проникнуть на базу. И знаешь зачем? Чтобы убить какого-нибудь американца. Просто, а? Какого-нибудь. Тебя, меня, лейтенанта Малькольма, рядового Джонсона — не имеет значения. Убить, и все.
— Может быть, это сумасшедший человек, что с него взять?
— Нет, Юджин, нет. Говорит, американцы убили его двух сыновей, когда они возвращались домой.
— И это правда?
— Да, убили. Но они же оказались в так называемой белой зоне, где стреляют в кого угодно, ничего не спрашивая. Есть инструкция: каждый, кто оказывается в такой зоне, — вьетконговец. По нему открывается огонь без предупреждения.
— Но его ребята просто могли не знать об этом, генерал. Они могли случайно оказаться в запретной зоне. Можно было бы задать несколько вопросов, и все стало бы ясно. Это жестокость, генерал.
— Рядовой Додсон, уложивший ребят очередью из автомата, не наделен щепетильностью. Он приехал сюда сколотить побольше денег. Остался на третий срок. Бывал в таких переделках, что и представить трудно. Слово «вьетнамец» он не может слышать, хватается за автомат. Разве я могу его обвинить в чем-либо противозаконном?
— Но завтра он войдет в ближайшее село и начнет строчить направо и налево, убивая всех подряд, и вы скажете, что его не за что наказать?
— Вполне возможно, Юджин; потому что громила Додсон скажет мне, что стрелял по вьетконговцам, которые скрываются под одеждой мирных жителей. И поверьте мне, Юджин, если военные действия в этой стране будут принимать еще более затяжной характер, то жестокости будут возрастать. Нам трудно будет сдерживать своих парней, потому что война будет все глубже, как острая заноза, проникать им в душу.
— Но при чем тут вьетнамские крестьяне, женщины?
— Да потому, что они вьетнамцы. Воюем-то мы все-таки с ними, а не с русскими или французами. Психология солдата проста, Юджин: если бы вьетнамцы не сопротивлялись, американцам тут бы и делать было нечего, они бы давно были дома. А раз они не бросают оружия, приходится нашим парням рисковать собой.
— А если поставить вопрос по-другому, господин генерал? Представьте на минуту, что мы ушли отсюда, все, до последнего человека. Может, отпадет нужда в сопротивлении? Как вы думаете? Причина и следствие — где они? В каком порядке расположены? У вьетнамцев есть хорошая поговорка: зачем кошку бить, лучше рыбу убрать. Не напоминает она вам нашу ситуацию? Поймите меня, господин генерал, правильно: я целиком за то, чтобы раздавить здесь опасность коммунизма. Но я хочу кое-что понять. Все ли можно объяснить коммунизмом, его бескомпромиссностью к нашей системе. Вот вы рассказывали, что вьетнамец пытается проникнуть на базу, чтобы убить кога-тб. из американцев: вас, меня, Малькольма, кого угодно. Он коммунист? Партизан? Нет. И все-таки его, наверное, казнят.
— Наверное, уже казнили: сведений у него получить никаких не удалось, а диверсионный акт налицо. Отпускать же его никак невозможно.
— Почему?
— Да потому, что тогда уже наверняка он завтра уйдет к коммунистам и попросит винтовку.
— И самое трагическое для нас в том, что сделал его вьетконговцем не кто иной, как американский солдат Додсон.
— Ты недалек от истины, Юджин. Мы сами плодим коммунистов. Генерал Кремер, мой старый приятель, командующий здесь дивизией, высказался еще более определенно. Когда, говорит, мы пришли в свою зону, там вьетконговцев не было. А когда будем уходить, оставим тысячи. Как тебе это нравится?
— Значит, что-то не так мы делаем? Скажите, зачем тогда здесь такие группы, как наша? Как нам завоевать доверие вьетнамцев, чтобы через них узнавать планы и намерения противника, если какой-то Додсон одной автоматной очередью уничтожает все, что так старательно создавалось?
— Мы с вами подружились, Юджин, — сказал генерал Райтсайд, опять переходя на «вы». — Мне приятно проводить свободный часок в беседе с вами. Вы — человек думающий, образованный. Я знаю, мне рассказывали, что вы хороший разведчик. С инициативой, с трезвым взглядом на жизнь. Но вы сейчас, извините за откровенность, сели не в ту машину. Руководитель группы психологической войны — не разведчик в высоком понимании. Он копается среди всякого сброда, душа и сердце которого Америке не очень нужны. В крайнем случае их легко приобрести за деньги. И не надо тратить сил таких прекрасных офицеров, как вы. Будьте осторожны, Юджин. Война на этой земле будет преподносить нам сюрприз за сюрпризом. И не все они будут приятными. За некоторые придется отвечать, не рассчитывая ни на сочувствие, ни на снисхождение.
Полковник возвращался домой в глубокой задумчивости. Что-то не давало ему покоя, постоянно тревожило.
— Добрый вечер, господин полковник.
Юджин вздрогнул от неожиданности и не сразу заметил, кто это его окликнул. Присмотревшись, увидел Нгуен Куока, копавшегося при свете фонаря в какой-то рухляди, которую давно уже надо бы выбросить с территории базы.
— Добрый вечер, — наконец отозвался полковник. — А что вы так поздно здесь делаете?
— Хочу преподнести подарок своим друзьям из морской пехоты — привести в порядок бронетранспортер. Он еще может послужить им.
— И есть у вас охота возиться со старьем, когда тут новых машин полным-полно.
— Но если бронетранспортер еще может послужить какое-то время, значит, это хоть на несколько сот долларов сделает вашу войну дешевле. Ради этого стоит повозиться.
— Это хорошо, Нгуен Куок. Мне говорили, что вы прилежно относитесь к делу, и я рад, что рекомендовал вас. Сейчас, — полковник посмотрел на часы, — уже девять. Как вы думаете, не спит ли сейчас преподобный Дьем?
— Что вы, господин полковник, дядя сейчас только готовится к созерцанию и размышлениям. Посмотрите, какая луна поднимается. Ночь будет светлой. Дядя, как все философы буддисты, в такие ночи долго не ложится спать, предается раздумьям над прошлым и будущим.
— А настоящим?
— Эта категория времени его мало интересует.
— Мне кажется, вы ошиблись, ваш дядя довольно активно ведет себя и в настоящем.
— Если вы имеете в виду петицию крестьян, которую он составлял, то это лишь попытка помочь чем нибудь людям, с которыми он живет рядом.
— Но в наше время это не просто какая-то филантропическая акция, а самая настоящая политика. И, я бы сказал, не всегда безопасная.
— Вы только дяде не говорите об этом, он не терпит слова «политика».
— Ладно. У меня сегодня такое настроение, что беседа с умным, мудрым человеком, как преподобный Дьем, мне бы не помешала. Вы не хотите со мной прогуляться до пагоды?