Даже в счастливую пору своей жизни, в период наибольшей своей известности, Ретиф пользовался репутацией представителя низшей, третьесортной, „бульварной“, как выразились бы мы теперь, литературы. Весьма характерна в этом отношении позиция знаменитой „Литературной корреспонденции“ Гримма, Мейстера и их сотрудников, рассылавшейся в рукописном виде высокопоставленным подписчикам всей Европы и державшее их в курсе литературных, театральных, политических и светских новостей Парижа. „Корреспонденция“, снисходя иногда до упоминания некоторых произведений Ретифа, склонна бывала подчас признать в нем даже дарование, но одновременно упрекала его за слишком нескромную кисть, вольную композицию и особенно за выбор „низких“ героев. Примерно так же отзывались о Ретифе и другие представители высшего литературного света, как, например, Метра́, считавший даже возможным в своей „Секретной корреспонденции“ издеваться, играя словами, над бывшим социальным положением писателя, или знаменитый критик Лагарп, упрекавший Ретифа за плохой стиль и вкус и причислявший его к самым плохим писателям.
Представители официального литературного мира, а также их многочисленные столичные и провинциальные подголоски имели, несомненно, основание проводить резкую грань между собой и Ретифом. Действительно, как в области формы, так и в области содержания между салонной литературой эпохи и произведениями Ретифа лежала целая пропасть. На фоне французской литературы второй половины XVIII столетия: произведения Ретифа выделялись описанием жизни и быта низших классов и своим безыскусным и необработанным стилем.
Все художественные произведения Ретифа основаны на жизненных фактах. Все его повести и романы имеют, как он сам выражается, „базу“, взятую из реальной жизни. Без подобных „баз“ он вообще не был в состоянии творить. Он не только не скрывает этого обстоятельства, но и сам старательно указывает, а иногда и документально обосновывает „базы“ своих произведений. Это не значит, конечно, что ему не было знакомо творческое вдохновение. Но, как он сам отмечает, не в сочинении басен, а в описании жизненной правды находил он удовлетворение своей творческой потребности[3].
Стремясь к описанию жизненной правды, Ретиф должен был, естественно, обращаться прежде всего к хорошо знакомым ему фактам, в первую очередь к фактам собственной жизни. А жизнь его, со всем своим разнохарактерным опытом и, в частности, бесчисленными и разнообразными любовными приключениями, действительно давала обильные материалы для творчества. Поэтому большинство его произведении построено на автобиографических материалах, а некоторые представляют прямо простой пересказ эпизодов его жизни, без всяких добавлений и прикрас, без всякой „романизации“, как он выражался. В результате часто стирается грань между его художественным произведением в собственном смысле слова и автобиографией, так что подчас его романы носят, по его собственному признанию, характер обыкновенного дневника.
Не довольствуясь, однако, пересказом фактов и приключений собственной жизни, он искал и другие реальные „базы“ для своих произведений. Прежде всего он стремился получить, от кого только мог, интересные житейские материалы. Не ограничиваясь знакомыми, он обращался со специальными призывами ко всем своим читателям, предлагая поставлять ему бытовые материалы для его произведений, сообщать интересные житейские факты, пересылая „канвы“ для его новелл. Но главным образом он базировался на материалах, собранных путем собственных систематических наблюдений. А наблюдения эти он делал не случайно и непроизвольно. Регулярно и систематически собирал он необходимые ему, как выразился бы Золя, „человеческие документы“. По сообщению его друга Кюбьер-Пальмезо, он имел обыкновение, возвращаясь по вечерам домой, записывать все, что видел и слышал за день, а потом публиковать все это. Он сам тоже свидетельствует, что каждое утро записывал то, что видел накануне, и использовал эти записи для своих произведений. В течение десятков лет бродил он каждую ночь по Парижу в целях сбора „человеческих документов“. В результате этих систематических наблюдений и возникло одно из самых интересных и в то же время наиболее оригинальных его сочинений — „Ночи Парижа“ („Les Nuits de Paris, ou le Spectateur nocturne“). Трудно даже точно охарактеризовать это многотомное произведение, — собрание ли это повестей, объединенных под одним названием, очерки, или хроника. В нем описывается все, что удалось наблюдать автору в его ночных похождениях, описывается при этом не в „романизированном“ виде, а в виде зарисовок с натуры. Знакомясь с этим произведением, читатель как бы погружается в повседневную жизнь предреволюционного Парижа. Вместе с автором он бродит по парижским улицам, наблюдая самые различные бытовые сцены — уличные инциденты, любовные свидания, драки, пьянство, поимку воров, пожары, народные празднества, свадьбы, похороны и т. п. Вместе с автором он посещает бани, игорные дома, бильярдные, кабаки, театры. Таков характер этого оригинального произведения, придающий ему большую историческую ценность, как своеобразному дополнению к знаменитым „Картинам Парижа“ Мерсье. Но для оценки Ретифа как художественного писателя „Ночи Парижа“ любопытны в другом отношении. Если, как мы видели, описание эпизодов собственной жизни выливается у него в большинстве случаев в простой их пересказ, стирая грань между художественным произведением и автобиографией, то использование собранных им „человеческих документов“, — как это особенно наглядно видно на примере „Ночей Парижа“, — принимает у него часто форму простого их воспроизведения, без художественной переработки, форму простого репортажа.
3
См., например, его своего рода программное предисловие к „Les Contemporaines“, в котором он останавливается на своих литературных принципах. Описание жизненной правды он выдвигал в качестве теоретического принципа для всех видов литературы и искусства вообще. Он считал, в частности, необходимым перестроить на реалистических началах также и театр, посвятив этому специальный реформаторский проект „Мимограф“ („La Mimographe“, on Idées d’une honnête femme pour la réformation du théâtre national“, Amsterdam — La Haie 1770), близкий по своим общим принципам к теории буржуазной драмы Дидро — Мерсье, особенно к демократическим стремлениям последнего с его требованием изображения на сцене жизни низших сословий.