Последние слова, ясное дело, предназначались бывшей невестке. Жанель побелела. Сколько лет прожила она с ним под одной крышей, но никогда так люто не ненавидела его, как сейчас. Какое ему дело до нее?! И вообще, что людям от нее надо?! Мало она вдовствовала? Жила ради детей? Мало провела бессонных ночей в холодной постели, обливая подушку слезами? Так почему на закате бабьих лет она должна отвергать мужскую ласку? Отказываться от скудной в ее жизни радости? За что обижаться на нее Туякбаю? Разве мало его обхаживала, выслушивала ворчанье и брань? Да пропади все пропадом! Отвяжитесь… Оставьте в покое!
На крыльцо, похлопывая камчой по подолу добротной поярковой шубы, вышел вразвалочку Агабек, глянул вслед Туякбаю, процедил сквозь зубы:
— Старый дурень!..
Агабек относил Туякбая к многочисленному и презренному племени неудачников и поэтому был к нему откровенно снисходителен. Сейчас же, заметив, как побледнела, запечалилась Жанель, он разозлился.
— У-ух!.. Что бы мне с этим хрычом сделать, а?! На фронт погнать?! Да кому нужно чучело старое? А тут покоя от него, баламута, нет.
Агабек, конечно, слышал о том, что Туякбай ездил в военкомат. Чудачество полоумного старика тогда его рассмешило, а теперь пожалел, что не он сидел на месте военкома. Подумаешь, стар! Что из этого? Надо было отправить в самый ад. Или уж на худой конец в труд-армию. Воюют же, говорят, совсем дряхлые старики в партизанских отрядах. Сделай военком так, и избавился бы Агабек от крикливого сморчка с белесыми глазами…
Жанель посмотрела на Агабека с мольбой.
— Зачем тебе со стариком связываться? Бог с ним! Пусть…
Ненависть, только что вспыхнувшая в сердце, уже успела погаснуть. Зная жестокость Агабека, она искренне, по-бабьи, пожалела одинокого, безвредного старика. Слезы навернулись на глаза.
Агабек молчал. Держа под уздцы лоснящегося мухортого жеребца, на котором ездил только зимой, с теплотой в масляных глазках оглядел Жанель.
— Разве некому больше в этом доме снег убирать? Чего надсаживаешься?
Жанель, опираясь о лопату, молча смотрела на удалившегося мужа. Мухортый под ним шел неспешно, горделиво.
Как все случилось, она и сама плохо понимала. После той нежданной встречи на току, Агабек настойчиво-преследовал ее и, наконец, привел в свой дом, где столько лет прожил с неродихой-женой. Стала Жанель ему токал.
Странно все получилось. То ли влечение далекой, полузабытой юности вдруг вспыхнуло с новой силой, в зачерствевшем было сердце. То ли соблазнили богатый стол и уют, подвернувшиеся неожиданно в такое холодное и голодное, как сейчас, время. То ли онемевшая от горя душа потянулась к неведомому, заманчивому счастью, искала утешения. Не поймешь…
Чем-то дорог был Агабек. Теперь-то понимала: всегда он был ей дорог и люб, всегда где-то в подсознании ближе, значительней Бекбола. Жизнь с Бекболом была лишь супружеской обязанностью и скудна радостями. Любила же она всю жизнь только одного, только к одному тянулась сердцем. К Агабеку. Интересно, с такой ли силой откликалось все эти годы его сердце на ее незабвенную любовь? Об этом не думала Жанель.
Личные радости, сердечные влечения для многих женщин становятся чуть ли не единственным смыслом жизни. Видно, в этом суть женского счастья. И. потому даже мираж счастья часто пьянит, слепит женщин, и они, порой бездумно, как. говорится, очертя голову, отдаются безрассудному чувству. Так и Жанель, недолго раздумывая, кинулась сразу в объятия вновь вспыхнувшей любви.
В толстой поярковой шубе, туго, затянутой в поясе широким ремнем, Агабек на статном мухортом жеребце казался сказочным батыром, собравшимся в поход… Вот так день-деньской мотается в седле. Все колхозные заботы и тяготы на его плечах. Считай, с первого колышка, с первой борозды повод колхоза в руках Агабека… Люди побаиваются властного баскарму. При нем кипит работа. Руководить он мастак. Этого у Агабека не отнимешь. Нравом крут. В гневе и накричать может, и камчой огреть. "Что ж, на то начальник, — внушала себе Жанель. — Они все такие…" Любящая душа, конечно, все оправдывала, защищала его.
Агабек подъехал к Катшагуль, ломавшей во дворе своего дома хворост.
— Эй, Катшагуль! Пернебай жалуется… ты уже три дня на работу не выходишь. Как же так, дорогая?
Катшагуль, должно быть, с левой ноги сегодня встала. Она свирепо глянула на председателя и, заметив наблюдавшую за ними Жанель, отвернулась. Она давно дулась на бывшую товарку, упорно избегала ее.
— А вот так, баскарма! Пусть твой Пернебай не только глотку раззевает, но и зенки свои получше раскроет. А то он, дохляк, только меня замечает. И вчера тут горло драл…