— Ему это положено. А ты-то почему от работы отлыниваешь?
— А что мне, больше других надо?! Не выйду и все!
— Э, что так? Или не желаешь работать в советских колхозах? А?
— Не пугай! Не на ту напал!
— Уай! Чего ерепенишься, безмозглая баба?!
— Не оскорбляй! Не то время, чтобы бабой обзывать… А твой сопливый Пернебай пусть и на других смотрит, которые не по три дня, а по три месяца на работе рыло не показывают. Почему таких не замечаете? Попробуйте на них орать, если такие смелые!
— Не трещи! Говори прямо!
— Э, боюсь, баскарма, болячку твою задеть. А прихвостню твоему я говорила: "Вот выгони ее на работу, и тогда пусть разорвет меня, если я тут же не выйду".
— Хватит! Говори: кого "ее"?!
— Жанель! Твою полюбовницу! Вот кого, ойбай! Ну, что?! Съел?!
Видно, такой дерзости Агабек не ждал. Он опешил, недоуменно уставился на Катшагуль, потом в сердцах огрел таволжьей ручкой камчи жеребца, поскакал прочь.
Жанель все видела и слышала. Она вся вспыхнула, закусила задрожавшие губы. Значит, значит она… всего-навсего полюбовница баскармы!
— Да будь оно все проклято! — сказала она и, забросив лопату на навес, ушла в дом.
Рысжан, сидя возле белого самовара, потягивала чай.
— Что с тобой, милая? На тебе лица нет! — Она пристально посмотрела на Жанель. — Или нездорова?
— Нет, апа. Просто… озябла немного.
Жанель стянула с себя верхнюю одежду, повесила на вешалку возле двери, потом села у краешка дастархана[11], чуть ниже Рысжан, взяв из рук байбише[12] кесе-пиалу, налила из белого чайника густой, запашистой заварки, и лишь потом спросила учтиво.
— Вам с молоком, апа?
— Нет. Голова раскалывается, сил нет. Налей, пожалуйста, погуще. Может, вспотею, полегчает немного…
— Сахару дать?
— Не надо, милая.
Белолицая, холеная байбише, подложив под бок пышную подушку, попивала чай не спеши, с наслаждением. Жанель смущалась, словно она была не токал в этом доме, а снохой, робко, незаметно взглядывала на спокойную Рысжан. Юной девушкой вышла та за Агабека. Гордой, надменной красавицей была, говорят. Высокий, все еще почти без морщин белый лоб; небольшие, чёрные, с длиннющими пушистыми ресницами глаза; с годами чуть поблекшее, тонкое, чистое лицо — заметные следы былой яркой, броской красоты.
В свое время многие джигиты вздыхали по ней. Агабека она не считала себе ровней, хоть и была сама из бедной семьи. Однако честь мужа блюла, не оскверняла супружеское ложе, несмотря на немалые соблазны. Девушкой, поговаривают в ауле, без памяти любила одного джигита из своего же рода, но джигит тот оказался растяпой, смалодушничал, не решился преступить обычай предков, по которому не положены внутриродовые браки.
Рысжан была не только красива, но и умна. Благодаря ей в семье царил и мир и лад. Бывало, иногда срывался Агабек, обвиняя ее в бесплодии, но она властно ставила его на место. Пожалуй, единственным человеком, которого уважал и даже побаивался Агабек на этом свете, была Рысжан, собственная жена. Перед ней он робел, даже порой заискивал. Это никак не вязалось с властным, крутым нравом Агабека. Вроде бы нечего бояться жены, с которой делил постель долгие годы. Агабек к тому же никогда никого не пускал к себе в душу, ни перед кем не отчитывался в своих поступках. Особенно замкнут был с женщинами. А вот рядом с Рысжан становился неузнаваемо покладистым, как бы оттаивал нутром.
Замкнутой, сдержанной была и сама байбише. Месяцами, годами томилась она, одинокая в большом доме, наедине со своим горем, со своими мыслями.
— О, господи!.. Чем я тебя прогневила?! — вырывался временами из ее груди стон. — Лучше бы ты создал меня глухой, слепой, но не пожалел бы для меня ребенка!..
Но глух создатель к ее мольбам. Не слышат их и глухие стены большого дома. Тесно, душно в просторных, богато обставленных комнатах. Как в могиле. Видно, отвернулась, навсегда отвернулась от нее судьба. С годами совместная ее с Агабеком жизнь начала терять всякий смысл.
Однажды Агабек, смущенно опустив глаза, намеками, впрочем, довольно прозрачными, заговорил о своем желании взять в жены Жанель. Рысжан не стала ему перечить, только вздохнула, изменившимся вдруг голосом сказала:
— Поступай, как хочешь, Агабек. Двадцать лет мы с тобой прожили в мире и согласии. Благополучие не покидало наш очаг. А вот детей не нажили. Теперь и старость уже не за горами. От нее радости не жди. Одно утешение — ребенок. Может, смилостивится создатель. Мешать тебе не стану. Будь счастлив. Что я еще могу сказать…