Все это Агабек рассказал быстро, без пауз, а потом запнулся, задышал тяжело, задумался. Молчали и женщины. Ждали, что же будет дальше. Зачем понадобился Агабеку этот разговор? Только Жанель с испугом, с каким-то смутным подозрением поглядывала на него.
Агабек поправил подушку, лёг на спину и вновь заговорил. Дожно быть, устал: голос прозвучал слабо, хрипло.
— Вот тут и попутал меня дьявол… Поддался вражьему наговору, пошел на злодеяние, на которое и бешеный волк не способен. Не мог я больше терпеть измывательств и унижений Бекбола над народом…
Агабек не успел закончить.
— Что-о?! Что ты говоришь?! — вскочила, как подброшенная, Жанель. Волосы ее разлохматились, глаза дико блуждали. — Как… Как ты мог?!
Услышав пронзительный крик матери, увидев ее страшно побелевшее лицо, Айзат, ничего не понимая, закрыла ладонями глаза, прислонилась, чтобы не упасть, к косяку. Перед ее глазами поплыли, как в тумане, разноцветные круги…
А Жанель подскочила к Агабеку, в ужасе замахала перед ним руками, закричала, дико выкатив глаза:
— Это ты… ты… ты отравил его! А?!
Агабек весь затрясся и, приподнявшись, бросил ей в лицо:
— Да! Я!! Ну, убей… задуши собственными руками!!
Жанель распустила волосы, дернулась как-то странно, хватая ртом воздух, и осела без чувств у изголовья кровати. Рысжан подхватила ее и поволокла в переднюю.
Айзат окаменела. До нее, словно издалека, доносился надсадный, сиплый голос Агабека.
— Айзат, доченька, прости меня, а?.. Прости убийцу отца твоего…
Что? Что он говорит? "Прости убийцу?.." Выходит, это он, он, вот этот страшный человек убил ее отца. Изверг, изверг..!
Айзат открыла глаза. В правом углу, на высокой кровати лежал тощий, изжелта-бледный человек. Нет, не человек — чудовище. От него шел запах мертвечины. Ой! Не сон ли это?.. Нет. Вот опять послышался противный хрип:
— Ну, прости же, доченька…
— Нет! Нет!!
С громким воплем выскочила Айзат в переднюю.
Один остался Агабек. В этом мире нет более страшного наказания, чем одиночество. Обрекая смертного на одиночество, жизнь обычно мстит за все проступки, за все злодеяния, совершенные им. Одиночество терзает, унижает, медленно, мучительно убивает. Оно как наказание, как возмездие.
Самым страшным было то, что сломленный болезнью Агабек был, однако, в совершенно здравом уме, сознание оставалось ясным. Уж лучше бы он свихнулся. Тогда, может, не терзался бы так, не мучился. А то лезет в голову всякое, изматывает усталое сердце.
Вот девочка Айзат — плоть Бекбола, его живая память. Сейчас он и ей сказал неправду. Все ложь!.. Надо признаться: даже перед смертью не хватило мужества сказать все, как было. Он хотел все грехи свои свалить на Бекбола, очернить его перед родной дочерью и тем самым обелить себя в глазах девочки, вымолить прощение, искупить вину.
А зачем ему, собственно, прощение? К чему искупление? Умершему не все ли равно? Так подсказывает трезвый рассудок, да только сердце не хочет прислушиваться к его голосу. Да и от страха перед неведомым не уйдешь. А что, если впереди все же не мрак, не тлен, а иная жизнь, иной мир, о котором назойливо твердит ишан Аил, и где на весах справедливости точно взвешивают добро и зло? Как тогда быть?..
Человек с рождения ищет счастья. Агабек — лишь один из многих его искателей. Только он пошел напрямик, напролом, хотел подстеречь, заарканить неуловимое счастье на большой дороге. Это, оказывается, неверный, скользкий путь. Он лежит далеко в стороне от дороги справедливости, чести и истины. На этом пути люди не знают жалости и друг-другу дороги не уступают. Так себя вел и Агабек.
И пусть Бекбол пеняет на себя, если он постоянно оказывался на его пути. Ну, конечно, неправда это, напраслина, что он, якобы, принес землякам много горя. По правде говоря, это ему, Агабеку, Бекбол ни в чем не давал спуску. Тесно стало им на одной дороге, как говорится, две бараньи головы в один котел не поместишь. Агабек, чего скрывать, не ради колхоза гнул хребтину. Вся сила, изворотливость, ум были, первым долгом, нацелены на личную корысть. И на честь колхоза смотрел всегда и прежде всего с высоты своей личной чести. Разумеется, на собраниях речи говорил совсем иные, очень правильные.