Пока он так думал, аулчане начали расхваливать его на все лады.
— Э, что ж… Пусть будет Бекбаул.
— Другого мираба нам и не надо.
— Чем окрики чужого слышать, лучше со своим дело иметь.
Сейтназар поднял руку.
— Нет другого предложения, товарищи?
Бекбаул, опустив голову, вышел вперед.
— Мне сказать можно?
— Говори!
— Выберите мирабом кого-нибудь другого…
Э, это еще зачем?! — у Таутана округлились глаза. — Оу, ты что, от своего счастья отказываешься? Что за глупость?!
Бекбаул не понял. Озадаченно посмотрел на шурина.
— Какое… счастье?
— Вот недотепа, а! Неуч! — Главбух презрительно усмехнулся. — Да какого еще счастья тебе надо? Весной начинается грандиозное строительство, так сказать, всенародное дело. И тебе, дурья голова, поручается один из его участков. Тебе люди доверие оказывают! И ты еще спрашиваешь, какое счастье?!
Бекбаул смущенно поскреб щеку. Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.
— Выше голову, Беке!
— Не робей! Справишься.
— Ну, а когда канал построим, меня что, снимут? — неуверенно спросил наконец Бекбаул.
— Конечно! Кому ты такой, растяпа, нужен?! — скривился Таутан. — Или ты думаешь, что незаменим? Или в колхозе, кроме тебя, человека нет? Просто тут решили, что, мол, сын дехканина, опытный кетменщик… Вот и доверили тебе такую честь. А он, понимаешь, еще выкобенивается!
— Ладно, нечего тут тары-бары разводить, — подвел итоги председатель. — Итак, Бекбаул выбирается мирабом. Приступай, Беке, к работе. Подбирай себе людей. Через три дня придешь ко мне и доложишь все, что сделал. Понял? А ты, Таутан, чем языком чесать, лучше подсчитай, сколько нужно средств на сто человек. Председателю аулсовета следует раздобыть десять юрт для строителей канала. Таковы указания районного комитета партии. Имейте в виду. Чтобы потом, когда потеплеет, не возились. На этом, товарищи, заседание колхозного правления объявляю закрытым.
Безлунная ночь. Дует легкий ветерок. Песок шуршит под ногами. Между кустами, напрямик, пробирается человек. Раза два он зацепился штаниной за колючки, укололся о чингил. Шел, вобрав голову в плечи, воровато озираясь. Ух, наконец-то, добрался. Он перевел дыхание, прислушался. Аул спал. Даже чуткие собаки-пустобрехи, и те умолкли. Человек, почти сливаясь с мраком, остановился у председательского дома, надавил слегка коленом на большие крашеные ворота. Они, чуть скрипнув, отворились. Он облегченно улыбнулся: все предусмотрено. Огромный кобель на цепи приветливо помахал хвостом, принюхался. Ночной гость погладил, почесал за ухом пса, посмотрел на окошко, тускло освещенное лампой. Да, его ждали.
Сегодня Нурия подстерегла Бекбаула и шепнула ему, что муж уехал в Слутюбе за семенами, она остается одна. Отказаться Бекбаул не посмел.
Нурия лет на пять старше его. Крупная, туготелая женщина с густыми, сросшимися бровями, чуть вздернутым носиком, черными, блестящими глазами. Ходит она обычно горделиво, покачивая бедрами. Пышные волосы ниспадают на плечи. Тяжелые груди выпирают под кофтой. Единственный ее ребенок много лет назад умер от кори. И с тех пор не давал ей аллах детей. Тосковала Нурия, тосковала сердцем и телом, пока не приглянулся ей рослый, крепкий джигит, изредка привозивший в дом председателя дрова, сено. Она не давала прохода джигиту, подстерегала в самых неожиданных местах, откровенно жадными глазами смотрела на него… Однако на людях держалась по-прежнему с достоинством, даже высокомерно. Казалось, не Сейтназар — председатель колхоза, а она, его гордая жена Нурия. Мужа она называла не иначе, как "мой миленок", "мой робкий ягненок". Была к нему неизменно внимательна и учтива. Но стоило "робкому ягненку" куда-нибудь удалиться, как верная супруга начинала по всему аулу разыскивать Бекбаула…
Он подошел к двери и тут же услышал знакомые тяжелые шаги. Дверь распахнулась. Нурия в длинной, до пят, белой рубахе, отчего она казалась еще крупней, с распущенными волосами, кинулась к нему, обдав хмельным запахом здорового женского тела. Не давая опомниться, она обвила его шею полными, белыми руками, прижалась горячим телом и, увлекая за собой, захлопнула дверь.
…За окном петух прокричал полночь. Бекбаул вздрогнул, оглянулся. На круглом столе, покрытом красной бархатной скатертью, со слабым потрескиванием горела десятилинейная лампа. Он сел, свесив с кровати ноги, тыльной стороной руки смахнул со лба пот. На душе было гадко. Проклятая баба! Супружеское ложе из-за нее опоганил. До сих пор встречались тайком, в безлюдной степи, в укромных закоулках, так мало ей этого…