А живут — дай бог каждому. Сразу видно — дом председателя. Что в других комнатах — неведомо. А здесь, в спальне, на двух стенах, играя узорами, красуются два огромных ворсистых ковра. Кровать роскошная, никелированная. Постель вся из разноцветного шелка и атласа. В глазах рябит. На окнах, двери висят шторы. Тяжелые, бархатные, с кистями. Как тут при таком достатке не беситься бездетной, здоровой бабе!
Он покосился на отражение ее лица в большом круглом зеркале. Нурия, томно улыбаясь, расчесывала редким черепаховым гребнем разлохматившиеся волосы. Он обхватил ее сзади и, повернув лицом к себе, спросил:
— Скажи: ты и в самом деле в меня… влюблена?
Нурия жеманно вскинула брови.
— А зачем тебе это понадобилось знать?
— Да так просто.
— Э, нет, ты ответь… Или сомневаешься, а?
Таковы женщины. Им лучше ничего не говорить. Начнут докапываться — не отвяжешься. Бекбаул досадливо разжал руки. И только теперь заметил вокруг глаз и на лбу Нурии мелкие сетки морщин — словно трещинки на солончаковом такыре. Что ж… тридцать пять для женщины — срок немалый. С трудом подавляя вспыхнувшую вдруг в нем неприязнь, он грубо сказал:
— А потому спрашиваю, что жениться надумал. Пойдешь за меня?
Нурия почувствовала насмешку, но виду не подала. Плутовски повела глазами, рассмеялась.
— Очень нужно! За тебя пойду — с голоду подохну. Сам посуди: чем плоха моя жизнь?
Бекбаул круто повернулся.
— Как?! С-серьезно… не пошла бы?
— Что ты, ойбай! Дура я, что ли, чтобы выходить за босяка-кетменщика?!
— Так какого черта тогда со мной путаешься?!
Бекбаул насупил брови. Она встревожилась, начала ластиться к джигиту.
— Ну, ладно, милый. Шучу ведь. Сам знаешь: только один ты мне нужен…
А Сейтназар?
— Господи, нашел, о ком говорить! Да у него одна работа на уме. А домой придет — завалится спать и дрыхнет, хоть ты…
— Молчи! Терпеть не могу баб, которые мужей своих охаивают!
— Да я разве охаиваю? Всю жизнь только о нем и пекусь. От всех скрываю, что он… Понятно?
Ничего Бекбаулу не понятно. Ну, чего он с Нурией связался? Каждый раз говорит себе: все, надо кончать. Но проходит три-четыре дня, и все повторяется снова. Увидит полнеющее, но еще тугое, сильное тело Нурии, и шумит в голове, и в глазах туман, будто анаши накурился…
— Ну, я пошел, — буркнул джигит мрачно.
— Как это "пошел"? Заночевал бы.
— Не-е… Попадусь кому-нибудь на глаза и подорву авторитет твоему "кроткому ягненку"…
— Как знаешь… Когда теперь встретимся?
— Не знаю. В понедельник отправляюсь на канал. А там и повернуться некогда будет.
— Как это понять? Удираешь?
Бекбаул не ответил. Кряхтя, натянул сапоги, валявшиеся возле кровати, неслышно вышел.
Ветер усилился. Обычная игра капризной весенней погоды в этом краю. Резкий, пронизывающий ветер швырял песок в глаза, лез за ворот, и Бекбаул, зябко поеживаясь, думал о том, что если не потеплеет в ближайшие дни, земля не успеет оттаять, и тогда придется поневоле отложить начало строительства канала на апрель.
На другой день, еще до полудня, его вызвали к председателю. Он шел ленивой, развалистой походкой в контору, а в голове роились неспокойные мысли. Интересно, когда Сейтназар успел вернуться из Слу-тюбе? Еще ночью? Или только сейчас? Видно, сам аллах его надоумил вовремя расстаться с Нурией. Впору испечь жертвенные лепешки в честь благосклонного всевышнего.
Чувство неловкости и тревоги не покидало его и тогда, когда он робко переступил порог конторы.
Сейтназар был не один. У стола сидел незнакомый рябой мужчина в высокой зеленой шляпе.
— Этот товарищ — корреспондент областной газеты. — Представил его председатель. — Специально приехал, чтобы с тобой поговорить.
Корреспондент кивнул головой и поздоровался.
— Товарищ Альмуханов… Я приехал, чтобы поближе познакомиться с вами и собрать материалы о вашей супруге… трагически погибшей прошлым летом. Я очень прошу вас подробно рассказать мне о жизни и… смерти Зубайры.
Бекбаул нахмурился, потемнел лицом. Растревожил душу этот рябой.
— А зачем вам… это? — спросил глухо.
Корреспондент сочувствующе посмотрел на него.
— Мы хотели напечатать в газете очерк о вашей жене. Это очень нужно…
Пожалуй, не отвертишься. Но с чего начать? Бекбаул поерзал, озабоченно поскреб щеку.
— О чем же говорить?
— Обо всем… что в памяти осталось.