Гамлет и собор Савочке очень пришлись по вкусу.
- Приходилось и нам когда-то в пьесках участвовать, приходилось. А собор - чего же? И я в Софию иногда... Мозаики там - чудесная штука. Урок! Вот так и следователь обязан доказательства собирать и укладывать по камешку. Тогда картина преступления - и все. И конец. Торжество справедливости и юриспруденции, а также...
А также потоки глубокомысленных глупостей, которыми Савочка всегда пытается компенсировать свою недоученность, точно так же как Нечиталюк компенсирует ее своим безграничным энтузиазмом и робостью перед начальством. Довольно странная аналогия с Шекспиром! Но что литературные аналогии? Тут пригодился бы разве что их Фантюрист с одной из своих нелепых фантюресок.
Скажем, так. Двенадцатый этаж. За столом - следователь. Напротив преступник.
- Я от бабы удрал, я от деда удрал и от тебя убегу, - нахально заявляет он.
- Ну-ну, - посмеялся следователь и нажал на соответствующую кнопку. Вошли два милиционера.
- Отведите арестованного в следственный изолятор.
- Ах, я арестован?
- Да, вот санкция прокурора. Можете познакомиться.
- Надеюсь, там не написано, что мне запрещается взглянуть на свет божий из окна?
- Кажется, нет.
- Гуманно, гуманно. - Арестованный подошел к окну. - У вас тут чудесный вид.
- Не жалуюсь.
- И воздух, наверное, чистый, как для ангелов.
- По крайней мере чище, чем для преступников.
- Позвольте дыхнуть?
И толкнул раму, не ожидая разрешения. Наклонился, простер руки, будто хотел прыгнуть со страшной высоты, и вдруг... подался вниз по воздуху, как по желобу.
- Держите его! - крикнул следователь милиционерам. Все трое подбежали к окну, да было уже поздно. Арестованный отлетал дальше и дальше, уже был едва заметен над крышами, в лучах солнца, на горизонте. Летел на лазерном луче, как на волшебном коне. Жил в эпоху НТР...
Вот бы Твердохлебу такой лазерный луч, чтобы улизнуть от этого Савочки и от всех савочек мира!
Так мы проходим к своим надеждам даже тогда, когда они совершенно безосновательны, а то и просто смешны.
Твердохлеб почему-то верил, что его спас бы от всех душевных разладов телефонный звонок от той молодой женщины, которую увидел в магазине на Крещатике. Он не знал, что говорил бы ей, как повел бы себя после ее звонка, - просто ждал, надеялся, безотчетно веря в свое исцеление от голоса, который слышал единственный раз в жизни и который почему-то не мог забыть.
Женщина не звонила, не отзывалась, отходила в небытие и неизвестность все дальше и дальше, все безнадежнее и безнадежнее. Неужели так и отойдет? Собственно, разве это имело значение? Напрасно надеяться, что тебя спасет от самого себя некая посторонняя сила, даже ежели она появится в образе загадочно-прекрасной женщины. Спасайся сам.
Тем временем Твердохлебу нужно было пройти, вытерпеть и преодолеть юдоль занудных наставлений, скрытых угроз, смешных опасений за его судьбу, диких домогательств и претензий. И не только на работе, но и дома.
То ли дотянулась рука Савочки аж сюда, то ли сами события сгруппировались так, что нарушился даже прочно сложившийся порядок жизни в доме Ольжичей-Предславских, но сам глава дома пригласил Твердохлеба на одну из своих предвечерних прогулок - случай небывалый, непредвиденный и, можно сказать, таящий угрозу. До сих пор не было случая, чтобы нарушалось абсолютное, неприкосновенное, священное одиночество Ольжича-Предславского на его прогулках. И внезапное приглашение зятя на совместную прогулку? Тещин Брат, узнав об этом, веселился вовсю, делая вид, что страшно испугался:
- Что будет, что будет? Конец света!
На него никто не обращал внимания. Ольжич-Предславский вышел из своего кабинета в спортивной голубой куртке, в элегантных коричневых брюках, в спортивных ботинках из мягкой кожи (все импортное), на миг задержавшись перед зеркалом, поправил свою пышную шевелюру, пригладил усы и взглянул на Твердохлеба, который выползал из своей отшельнической норы далеко не такой элегантный, как тесть, неся на себе плохо скроенный костюм фабрики имени Смирнова-Ласточкина и отечественные башмаки со стоптанными каблуками. Ольжич-Предславский мог бы должным образом одевать и зятя, но когда Мальвина после их женитьбы намекнула Твердохлебу о такой возможности, тот твердо сказал:
- Не смей! Как ходил, так и буду ходить!
- Он малахольный! - пожаловалась Мальвина отцу. - Не трогайте его. Пусть демонстрирует свое упрямство стоптанными ботинками и жеваными штанами!
Со временем Твердохлеб понял, что переборщил, что спутал принципы с упрямством, ибо почти все вокруг ходили в импортном (даже Савочка!), хотя в магазинах по-прежнему импорта этого как будто и не было, по крайней мере, Твердохлеб его никогда не видел.
Мысленно представив себя рядом с высоким элегантным профессором, он ощутил нечто похожее на оскомину. Интересно, чем вызван такой острый интерес к его скромной персоне со стороны Ольжича-Предславского и что за тайна скрывается за этим неожиданным приглашением? И нельзя ли было поговорить дома, неужели так крайне необходимо гнать зятя следом за собой на традиционную профессорскую прогулку?
Правда, если выражаться точно, то Твердохлеб в этой прогулочной компании должен был быть не вторым после Ольжича-Предславского, а третьим. Ибо традиционно и непременно вторым был Абрек, огромный черный пес, угрюмое животное какой-то очень высокой английской породы. Пока профессор вел свои дискуссии на международных форумах, Абрек тосковал в квартире, дважды в неделю приходила старенькая Неонила Ефремовна, купавшая его в эмалированной детской ванночке (пес стоял в ванночке и с рычанием сбрасывал с себя потоки мыльной воды, которой обливала его Неонила Ефремовна), иногда прогуливал его Тещин Брат (он называл это - "пугать обывателей"), но настоящее наслаждение от прогулок Абрек получал только со своим хозяином, а тот, в свою очередь, испытывал такое же удовольствие от компании с псом.
Теперь к профессору и псу был допущен Твердохлеб. Оказано высокое доверие.
Прогулка Ольжича-Предславского осуществлялась по маршруту, который показался Твердохлебу если и не нелепым, то, по крайней мере, странным (Абрек, по всем признакам, не разделял такого скептицизма). За Домом торговли прошли по улице Смирнова-Ласточкина (реванш Твердохлеба за его костюм), затем направились к художественному институту, но Ольжич-Предславский неожиданно повернул направо, ступил на скрытую в колючих кустах дерезы едва заметную тропинку (правда, достаточно твердую, протоптанную не за год и не за два) и пробрался вдоль обрывов в самую чащу, в заросли, в саму непроходимость, словно был не профессором, а мальчишкой и не на предвечернюю ежедневную прогулку отправился (да еще прицепив к себе зятя), а разорять птичьи гнезда или красть голубей внизу, на Гончарке.
Это была так называемая Гончарка, о которой исстари шла печальная слава как о месте пьянства, хулиганских проделок, всяческих темных дел и таинственных происшествий.
"Нарочно повел меня сюда, чтобы никто не видел", - подумал Твердохлеб. Но ошибся. Ибо тесть, словно угадав его мысли, произнес запыхавшись:
- Я тут... ежедневно... Привык и... не могу, если не... причащаюсь... смешно, но...
- Вы не боитесь здесь ходить? - спросил Твердохлеб. - Место хоть и в центре Киева, но... Прошлой осенью тут убили человека. Ни за что. Прокуратура имела трудную работу...
- Я всегда с Абреком. А он сторож надежный, - объяснил Ольжич-Предславский.
- Абрек действительно может произвести впечатление. Но ведь тут такие тропинки... не совсем для вас...
- Сейчас выйдем на простор... Там превосходно... Уникальное место...
Действительно, вскоре дереза выпустила их из цепких объятий, они оказались на узком перешейке, покрытом густой травой и еще более густыми кустами, но здесь они расступались, образуя вполне удобный проход, а дальше, по мере того как перешеек сужался, кусты и вовсе исчезли. Ольжич-Предславский остановился, показывая рукой Твердохлебу, чтобы он сделал то же самое. Узкая полоска земли, где они остановились, служила как бы мостиком между материком, на котором стоял верхний Киев, и круглой столбчатой глиняной горой, поставленной природой посреди самых древних киевских урочищ-уделов Гончаров и Кожемяк. Столбчатая гора имела плоский, ровно стесанный верх, как будто кто-то готовил там себе место для строений, а потом передумал, отказался от отчаянного намерения и отдал гору в пользование буйным травам, птицам и насекомым.