В конце концов, правда, он тоже пошел работать, но и это получилось у него не по-людски. Единственное, что он умел делать действительно хорошо, это водить машину; поработав несколько месяцев на грузовике, Ладушка впал в меланхолию и стал говорить о загубленной жизни. И тут ему в одном баре встретился какой-то местный прохиндей, набиравший добровольцев в труппу «адских водителей» для гонок с опасными трюками. С этим прохиндеем Ладушка и исчез из жизни своей супруги. Впрочем, год спустя он написал ей откуда-то из Эквадора, что труппа распалась, а сам он «уже почти создал» фирму по экспорту бальсовой Древесины, и скоро все будет хорошо. Это письмо было последним.
А сама Дуняша на фабрике не задержалась. Скоро ее устроили в художественную мастерскую — разрисовывать абажуры; потом она занималась росписью тканей, потом познакомилась с одной русской из Вены — та была художником-дизайнером, создавала модели ювелирных изделий. Увидев Дуняшины рисунки, венка взяла ее к себе в ученицы. Теперь, вот уже больше года, Дуняша работала самостоятельно. Полунин в этом ничего не понимал, но ее фантазии были красивы и необычны. Он думал иногда, что эта странная, словно выдуманная профессия подходит ей как нельзя лучше — Дуняша ведь и сама была какая-то немного приснившаяся…
Здание пансиона стояло в глубине большого сада, вороха желтых шуршащих листьев завалили дорожку. День был ясный, солнечный, но прохладный и весь словно притихший. «Нужно куда-нибудь уехать до воскресенья», — решил Полунин, идя к дому.
Фрау Глокнер, хозяйка, встретила его в холле подозрительным взглядом и нехотя ответила, что да, фрау Новозильцефф у Себя в комнате, aber… Что «но», Полунин дослушивать не стал; скорее всего, старая ведьма опять стала бы напоминать ему о репутации своего заведения.
Когда он вошел, Дуняша не повернула головы. Она сидела за своим рабочим столом, у окна, в халатике и непричесанная, как-то ужасно по-бабьи подперев ладонью щеку.
— Здравствуй, — сказала она, не оборачиваясь, своим низковатым певучим голосом. — Это ведь ты, да? Я по шагам узнала. Ты меня поцелуй куда-нибудь, ну хоть в макушку, только в лицо не заглядывай, я нехороша нынче. И извини, что голая сижу, лень одеваться…
Полунин подошел, поцеловал, как было велено, и положил руки ей на плечи.
— Может быть, все-таки загляну?
— Ох нет, правда, не нужно. Ну, или смотри, только я глаза закрою…
Он посмотрел и поцеловал в нос, потом в крепко зажмуренные глаза.
— Выдумываешь, Евдокия, — сказал он, — такая же ты, как всегда.
— Не выдумываю вовсе, просто ты в глаза мне не посмотрел, ну и слава богу. Ты когда вернулся?
— В воскресенье. А что у тебя с глазами?
— Все-таки ты монстр, один настоящий монстр, приехал в воскресенье и до сих пор таился! А с глазами ничего, просто у меня настроение скверное, и я не хочу, чтобы ты видел.
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, так просто…
— Я в воскресенье тебе звонил, несколько раз.
— Правда? А я в Оливос ездила, к Тамарцевым. У них такое делается! Получили аффидэйвит [16] из Штатов и теперь не знают, как быть. Серж говорит — из Аргентины надо уезжать, скоро здесь будет революция, а Мари не хочет. Здесь, говорит, я хоть за детей спокойна, а там из них сделают гангстеров. Показывала «Новое русское слово» — действительно, один страх! Убивают «прямо среди бела дня. В общем, расстроилась я ужасно. И вообще все как-то плохо. Осень вот, видишь…
— Ну и что? Отличный день, можно куда-нибудь поехать.
— Да, но в Париже сейчас весна, — сказала она с упреком, словно он нес за это личную ответственность. — Я осень люблю, но мне от нее грустно. И потом я имею два неосуществимых желания.
— Каких?
— Во-первых, плюнуть на голову мадам Глокнэр…
— За что? — спросил он озадаченно.
— Просто так. Уверена, она там у себя в Германии была содержательницей борделя. Ненавижу!
— Но что она тебе сделала?
— Что сделала, что сделала! — Дуняша пожала плечиками. — Как будто обязательно нужно, чтобы тебе что-то сделали. Она смотрит на меня такими глазами… словно подозревает в семи смертных грехах.
— На меня она посмотрела так же, — успокоил Полунин.
— Вот видишь! И ты не плюнул ей на голову? Ну конечно, где тебе, ты слишком рациональный!
— Вероятно. А второе желание?
— Второе… да нет, ты будешь смеяться. Ты ведь просто не поймешь, я знаю! Ты хоть когда-нибудь меня понимал?
— Нет, но все-таки?
— Ну, хорошо, пожалуйста, могу сказать. Я бы хотела сделаться обезьяной, voila.
Полунин немного помолчал, — Дуняшины желания иной раз и в самом деле было трудно предвидеть, и на человека неподготовленного они действовали сильно.
— Но почему именно обезьяной? — спросил он наконец.
— Понимаешь, собакой — это не очень-то эстетично, а обезьяны, они живут на деревьях, и вообще…
— Думаешь, они очень эстетичны?
— Ну, я не говорю про тех, у кого фиолетовые попки. Есть же приличные меховые обезьяны, у которых все прикрыто? Просто, понимаешь, животные гораздо лучше людей. Я в то воскресенье с батюшкой ужасно поругалась — специально после обедни к нему подошла, чтобы поговорить насчет бессмертной души у животных. Он мне потом говорит: «Недаром вас в алтарь не пускают». Тоже логика, правда? Все-таки попы ужасными бывают обскурантами, Вольтер был прав.
— А что, у животных есть бессмертная душа?
— Именно это я и хотела выяснить! Сент-Огюстен считал, что есть — коллективная. Не представляю, как они устраиваются на том свете. Что-нибудь вроде колхоза? А может; это и не Огюстен говорил, а Тертюллиан или Орижен, их было столько, этих отцов церкви, разве упомнишь. В коллеже для меня уроки религии были не обязательны, я числилась как схизматичка…
— Схизматичка?
— Ну да, православные для них все схизматики. Очень было удобно. Dis-donc [17], а что ты там делаешь, в этом Уругвае?
— А я, видишь ли, поступил работать в одну экспедицию. Сейчас она перебазируется в Парагвай, а я вот сюда вырвался… купить кое-какое оборудование.
— Они ищут каучук?
— Да нет, это этнографы, изучают жизнь индейских племен.
Дуняша изумленно выгнула брови.
— Но при чем тут ты?
— У них много звукозаписывающей аппаратуры, довольно сложной.
— А-а. Кстати, ты и меня мог бы когда-нибудь записать, все-таки интересно. Ты уже позавтракал?
— Да, мне нужно было встретиться с одним типом. Между прочим, Дуня…
— Да?
Полунин подумал.
— Слушай, тут одно довольно деликатное дело. Среди твоих знакомых в колонии есть сплетницы?
— Ба! Все решительно. Особенно княгиня. А что?
— Ты знаешь Кривенко, адъютанта Хольмстона?
— Еще бы! — Дуняша сделала гримаску. — Абсолютно отвратный тип. По-русски так говорится?
— Как?
— Отвратный!
— Лучше сказать — отвратительный. Так вот, понимаешь, этот Кривенко связан с аргентинской политической полицией…
— О! В каком смысле — связан? Он что, мушар?
— Он просто доносчик и шпион.
— Ну да, я ж и говорю. Но какая сволочь, а? И что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Об этом надо намекнуть двум-трем сплетницам, и люди начнут его сторониться.
— Его и так сторонятся, — пренебрежительно сказала Дуняша. — Но я могу намекнуть, мне-то что.
— Только учти — это не должно исходить от меня.
— Почему?
— А иначе Кривенко перестанет мне доверять. Сейчас-то он не догадывается, что я знаю о его работе в полиции.
— Тебе так нужно доверие этого salaud [18]?