Полковник вернулся за стол. Однако медлил, не садился. Спросил глуховато:
— Почему — до Садков?
Андрей молчал. Об этом он не хотел говорить даже полковнику.
— Почему же? — резко спросил тот.
Андрей ответил негромко:
— Двадцать третьего января девятнадцатого года в бою под Садками белые зарубили моего отца.
Полковник не шевельнулся. Только шрамы на лице побелели: в тот день, под Садками, и он попал под сабельный удар…
— Обойму в десятку — это не врешь?
Андрей сказал:
— Могу показать. Только чтоб на каждый выстрел — новую мишень. А то спорят всегда…
Вот так все было. И уже прошло.
Лейтенант Веригин подтянулся к самому краю воронки, заскрипел зубами. На изрытой земле лежат убитые. Вон два сгоревших немецких танка. Это его, лейтенанта Веригина, танки. Третий стоит метрах в десяти, черный, захолоделый.
Живых не видно. Может, остался один?
Нет, он был не один. Во взводе уцелело четырнадцать человек. Откуда-то брались еще гранаты и патроны… Приказа отходить не было, каждый оставался на своем месте. Каждый — командир сам себе.
Это выходило за рамки арифметических правил, которые нравились немцам.
Лейтенант Веригин положил возле себя противотанковую гранату так, чтобы ее можно было достать не глядя. Поискал в кармане запасную обойму… Пистолет — для себя. Он, лейтенант Веригин, готов.
Ничего этого генерал фон Моргенштерн не знал. И даже не предполагал. Это была та самая «неправильность», с какой воевали русские.
Подполковник Крутой, не отрываясь от стереотрубы, сказал:
— Похоже, кончили.
Добрынин согласился: кончили.
Подошел капитан Иващенко. И сел. Чужим, измученным голосом произнес:
— Связь со штабом дивизии есть.
Такой большой, сильный человек. И такой тихий голос…
Никто не знал, как тянули связь, и никто не узнает. Могли бы рассказать об этом три человека, что пошли вместе с ним. Но они остались за увалом…
Только трое могли бы рассказать, как лежали на каменном ровняке под минометным обстрелом, как держали круговую оборону и в упор, вплотную расстреливали немцев, которые просочились через боевые порядки полка… Но никто из них не рассказал бы, как Иващенко последнего немца заколол ножом. У него не было патронов, у него оставался нож…
Ни один из троих не мог рассказать об этом, потому что всех троих убили раньше.
А в общем, все было обычно, как на войне. И капитан Иващенко доложил, как докладывал всегда… Только голос сделался чужим. Подполковник Крутой протянул капитану фляжку:
— Выпей.
Тот медленно, очень медленно отвинтил пробку, приложился и долго пил. Он не чувствовал вкуса водки и не испытывал жажды… Он пил размеренно, по-деловому, зная, что пьяным не сделается, просто ему станет легче. День еще не кончился, и никто не знает, как и чем кончится.
Там и там рвались немецкие снаряды, иногда длинно стучал пулемет. Но люди, которые оставались в живых, уж не слышали этого. Слушали, но не слышали. Каждый живой, если он способен был думать, считал нелепыми эти взрывы и пулеметные очереди, потому что в живых остался он один… И этот один знал, вернее — привык к мысли, что завтрашнего дня уже не будет: приказано стоять. Сам командир дивизии тут. Это не шутка — командир дивизии. А может, и командира полка, и командира дивизии уже нет в живых…
Ну что ж, зато он еще жив.
Так думал каждый, кого еще не убили.
На военном языке это называлось жесткой обороной. Иногда говорили, что солдаты стоят насмерть.
Но главный удар подполковник Суровцев ждал не тут.
А если противник изменит привычную тактику и вся тяжесть удара ляжет все-таки на триста тринадцатый?.. Тогда он, подполковник Суровцев, допускает ошибку. И никто не простит ему. Никогда. Потому что, следуя элементарной логике, он давно бы должен отдать Крутому все…
Суровцев чувствовал, что немец ждет и добивается именно этого. Чтобы русский командир поступил непременно согласно этой логике…
Если Суровцев поступит именно так и прикажет отойти, его даже не упрекнут. Но если поступит вопреки этой логике и потеряет дивизию, тогда ответит головой. Последнее было ощутимо близко. И все-таки он решил поступить вопреки… Потому что чувствовал немца, который направлял бой: силой удара на ложном направлении тот стремится вывести его, подполковника Суровцева, из равновесия. Суровцев должен испугаться ответственности, усомниться в стойкости бойцов, должен усомниться в самом себе и уступить…