Солдатская жизнь.
Улицей Гоголя вышел на площадь Павших Борцов. Когда-то высился тут огромный собор, теперь стоит серый обелиск, обнесенный тяжелой цепью. Кругом каменные дома старой постройки. Только универмаг — лучшее в городе здание — новый. Его часто показывают в хроникальных кинофильмах: высоченный округлый фасад, колонны у входа, громадные окна.
На скамейках, под голыми акациями, — узлы, мешки, чемоданы, а среди них — люди. Это беженцы. Он видел их на каждой станции. Их можно сразу угадать по изнуренным лицам, блуждающим глазам и нетутошнему говору.
Под репродуктором — толпа.
— От Советского информбюро!..
Люди смотрели в черное жерло репродуктора: что принесет весна?
Добрынин сел в трамвай. До Тракторного сорок минут езды: кинотеатр «Спартак», площадь Девятого Января, Балканы… Справа Волга — лед потемнел кулигами, вот-вот тронется, — слева Мамаев курган, забурьяневший, некрасивый.
Колеса отбивают железный такт, старенький трамвай торопится, спешит, сыпучие звонки кого-то прогоняют прочь… Вот и Тракторный. Площадь перед заводом, памятник Дзержинскому. На кирпичной стене заводоуправления — большой фанерный щит, насупленный рабочий указывает пальцем на каждого: «Чем ты помог фронту?»
Вон и отцовский дом: четыре подъезда, четыре этажа. Все тот же помятый шпорами трактора асфальт, все те же запахи на лестнице…
Потом стояли с отцом, обхватив друг друга за плечи. Дышали и не дышали.
Старушка мать захлебнулась криком-плачем:
— Ваня, да родимый ты мой!.. Кровиночка ненаглядная! Живой… Ванюша, Ваня!..
Обнимала, гладила сына, роняла слезы на гимнастерку, глотала рыдания:
— Господи, господи…
А рядом стоял Костя. Губы у него дрожали. Обедали торопливо, как будто боялись куда-то опоздать, словно кто-то из них был виноват.
Степан Михайлович взглядывал на сына, спрашивал удивленно и растерянно:
— Как же так? Ну, как же так?
Иван Степанович понимал, о чем спрашивает. Да только что, как ответить ему? Костя сказал:
— Ты не ругай меня. Я с самой осени тут. Сам знаешь, как в Москве… А у матери собираются чистенькие — и все о культуре, все о культуре…
Даже сейчас, под огнем, Добрынин увидел свою квартиру на Арбате, шумливых и бесцеремонных друзей жены, бесконечные споры об искусстве… В этих спорах всегда кого-нибудь ругали, никогда и никого не хвалили. Споры были однообразными и скучными. Но художники, в том числе и жена, этими спорами жили. Во всех своих неудачах обвиняли кого-то безымянного, и, конечно, никто из них ни разу не усомнился в своем таланте, в своих способностях…
И ладно. Теперь они поняли…
От своей папиросы лейтенант Веригин прикурил вторую, протянул Добрынину. Тот взял, жадно затянулся. Ведь не хотел курить, а вот сейчас вдруг понял, что ему не хватало именно этого. Затянулся еще и еще… Глянул кругом, усмехнулся: скажи пожалуйста — ударился в воспоминания…
— От сарая направо! — крикнул Веригин.
Добрынин вскочил одновременно с лейтенантом. Сейчас и земля под ногами была, и пороховая вонь… Все вокруг обрело необыкновенную отчетливость: разваленный прямым попаданием бревенчатый сарай, чадящая груда железа, противотанковая пушка без колеса…
Из окопа кричали:
— Сюда! Сюда!
Лейтенант, трое автоматчиков и полковник Добрынин свалились в окоп. Одна сторона была обшита досками, на гвоздике висел котелок, а возле прилажен портрет женщины, вырезанный из газеты. Дно окопа усеяно стреляными гильзами, валялись окровавленные бинты и порванная гимнастерка. Солдат с забинтованной шеей посторонился. В одной руке он держал ботинок, другую вытянул, словно доказывал, что воинский устав знает и понимает. Добрынин приостановился, и солдат расправил плечи…