Иван Федорович всмотрелся, увидел, что окна второго этажа распахнуты и махнул рукой: «Авось, дома. А коли нет, поеду искать».
Но искать не пришлось: граф Николай Петрович Румянцев был в городе.
Граф перечитывал «Историю Карла XII, короля шведского», пухлый томик парижского издания 1785 года. Ветер шевелил парчовую портьеру; солнечный зайчик дрожал на паркетной навощенной половице… Седовласый, пятидесятидевятилетний человек, высоколобый, с ироническим очерком рта и улыбчивыми глазами наслаждался в тишине прозой Вольтера.
Нет ничего лучше этого неспешного чтения. Пожалуй, нынешние торопыги уже так не читают, как читывали в прошлом, осьмнадцатом веке… Люди-торопыги… А все уходит: слава, почести, чаяния. Но, черт возьми, есть же внутри какая-то пружина, заставляющая нас действовать! О, не мало и он сам торопился и «действовал», огорчался неудовольствием царей, был счастлив, когда монархи изъявляли ему свое благоволение, жаловали поместьями, звездами, табакерками, осыпанными каменьями. А потом пришла горечь… Пустота, крах искренних намерений… И тогда он всецело отдался тому, чему ему в сущности следовало отдаваться всю жизнь.
Впрочем, что ж, судьба седовласого человека с ироническим очерком рта и улыбчивыми глазами складывалась так, как она складывалась у людей его круга. А круг его был блистателен — круг высшей знати… Его отец, фельдмаршал, громкостью подвигов спорил с Суворовым. Сын определился по дипломатической части и к пятидесяти шести годам был государственным канцлером, что по табели о рангах равнялось фельдмаршалу.
Все это так. Но в глубине души он знал себе цену (хотя цепляясь за прежнее, думал: вот ежели бы тогда сделали то-то, а тогда то-то, вышло бы иначе). Нет, он не был дальнозорким дипломатом. С каким упорством стремился он к прочному и долговременному союзу с Наполеоном. Как сопротивлялся недругам-сановникам. И с какой горечью убеждался, что влияние его падало, словно ртутный столбик термометра на морозе.
Война с Наполеоном все же произошла. Это доконало канцлера. Апоплексический удар свалил его надолго…
Он поднялся с постели оглохший, одряхлевший. И подал в отставку. Император Александр состроил огорченную мину — о, лицедей, притворщик! — и удовлетворил просьбу старика, даровав ему пожизненно звание канцлера.
Если бы Румянцев был только придворным и дипломатом, ему ничего бы другого не оставалось, как доживать век в праздной скуке и, уподобившись многим отставным вельможам, вздыхать о чудных временах «матушки Екатерины». Но, к счастью Николая Петровича, в душе его жила страсть, почти неведомая в среде равных ему.
Богат он был безмерно. Детей у него не было. Обзаводиться семьей не помышлял. Ему ничего не было нужно. Он любил ее одну, он любил — Науку.
В особенности его привлекали русская история и география. И он щедро тратил крупные суммы на розыск и издание старинных рукописей, собирание библиотеки и коллекций, на поддержку ученых и переводчиков и, наконец, на снаряжение дальних путешествий…
Дверь отворилась и в кабинет вошел Крузенштерн. Румянцев отбросил Вольтера, протянул гостю обе руки. Ну да, конечно же, капитан первого ранга принес ему бумаги, в которых по порядку изложены все их давние разговоры о большой экспедиции.
Иван Федорович отдал графу сафьяновую папку и уселся в кресло. На первые два листа — перечень расходов — Николай Петрович глянул мельком. Жестом большого барина, не боящегося никаких затрат, он отложил их в сторону и углубился в «Начертание».
Крузенштерн наблюдал за ним. Вдруг Румянцев чуть заметно улыбнулся. Крузенштерн не понял, чего больше было в этой быстрой улыбке — откровенного удовольствия или тонкой насмешки умника, стыдящегося похвалы, но, как и все люди, втайне ждущего ее. Не поняв суть улыбки Николая Петровича, капитан, однако, сообразил, что тот читает пятый пункт «Начертания». А в пятом пункте говорилось, что экспедиция, снаряжаемая Румянцевым, может по праву считаться достославной, ибо прежние путешествия европейских мореходов не имели столь благородных причин, не были учеными, а замышлялись как средство обогащения.
Румянцев читал внимательно, не спеша, испытывая наслаждение уже совсем иного свойства, нежели от вольтеровой прозы.
Закончив чтение, Николай Петрович некоторое мгновение глядел перед собой, потом медлительно положил бумаги на столик, поднялся и обнял Крузенштерна.
— Вначале было слово! — сказал он, улыбаясь. — А теперь, мой друг, пора за дело.