Как всегда бывает в большом обществе, разговор после нескольких тостов раздробился, составились кружки.
Муравьев, обрадовав Коцебу тем, что до весны будущего года нет надобности в крейсерской службе, заговорил с капитаном о компанейских делах. Завязался спор по поводу предложения Головнина перенести главное правление из Ново-Архангельска в Павловскую гавань на острове Кадьяк. Впрочем, спор продолжался недолго, потому что Лазареву хотелось потолковать о возвращении в Россию, а Коцебу поделиться с моряками планами на будущую зиму.
— Вам Отто Евстафьевич, — сказал Муравьев, — может сподручнее продолжать ученые занятия в тропиках. Вам в них везенье.
— Однако, — заметил Лазарев, — шлюп тогда явится в Ситху таким потрепанным, что впору не пост нести, а к верфи швартоваться.
Коцебу, подумав, отвечал:
— Конечно, господа, в запасе у меня примерно полугодие. Я мог бы побывать и на Радаке (там сколь не бывай, все новенькое сыщешь), мог бы поискать и коралльную цепь Ралик. Это так. Но и Михаил Петрович прав: получится, что шлюп два года без починки. Какой же он будет защитник колоний от иноземного посягательства?
Капитан-лейтенант Кордюков, прислушавшись к разговору и сообразив о чем речь, предложил:
— А не попытать ли, Отто Евстафьевич, счастье в Беринговом проливе? Знать бы еще в Камчатке, что Матвей Ивановичу мы не нужны, так прямо бы в Берингов из Петропавловска двинули!
— То-то и дело, Тимофей Васильевич, — с плохо скрытой горечью ответил Коцебу, — то-то и дело, что вечно эти неувязки карты путают. Вы же знаете, через Берингов пролив дорога к моей заветной мечте, к тому, что еще на «Рюрике» зачинал… Я бы, господа, все свои открытия в Южном море променял, пожалуй, на один только обход Ледяного мыса.
Он насупился, как человек, в котором задели больную струну.
— Ну-с, об этом теперь тужить нечего, — сказал Лазарев, наливая малаги Коцебу и Муравьеву. — В нынешнем году никак нельзя уж идти вам в Берингов. Да и в будущем не получится. Вот, ежели в двадцать шестом…
— Когда у меня все запасы кончатся, — мрачно перебил его Коцебу и неприязненно покосился на капитана второго ранга.
А за столом продолжалось веселье. Многие уже захмелели, подходили к распахнутым окнам, переводили дух и с удовольствием оглядывали панораму: селение, островки, рябь залива, ясные дали Великого, или Тихого.
«Изобретения» повара-креола были, наконец, исчерпаны. Гости, отяжелев, расходились по комнатам. Подали трубки. Мичман Чекин, ревизор со шлюпа Коцебу, раздобыл где-то гитару, забросил ногу на ногу, взял аккорд, другой.
— Давай-ка, Паша, любимую.
Чекин кивнул и заиграл. Мичманы, кто сидя, кто стоя в обнимку, подхватили незатейливую офицерскую песенку, которую часто певали и в кают-компаниях, и на зимних береговых квартирах:
Отто Евстафьевич вышел из дому никем не замеченный. Хотелось побродить в одиночестве на вольном воздухе, собраться с мыслями.
Стало быть, до весны шлюп его не был нужен в Ново-Архангельске. Весной, когда на Ситху съедется много воинственных и хорошо вооруженных американскими купцами индейцев-колош, тогда может быть понадобятся пушки военного корабля…
Черт побери, неужто нельзя было дать знать об этом в Петропавловск! Ну, хоть бы в Охотск. Ведь в апреле из Ново-Архангельска обязательно уходит в Охотск почта. А оттуда нашлась бы оказия на Камчатку. И он бы повел «Предприятие» не в Ново-Архангельск, а в Уналашку, в зунд Коцебу и далее. Кто знает, не сумел бы он сделать то, что не дал ему совершить проклятый шторм!
Теперь же одна забота: как получше использовать нежданно-негаданно освободившееся полугодие? Не торчать же в Ново-Архангельске с его нездоровой зимой, с его прелестями в виде цинги и пагубного для служителей безделья и скуки. На север — поздно, на дальний юг — нельзя… Остаются Калифорния и Сандвичевы острова. Там в зимнюю пору благодать. Пусть люди отдохнут, подкормятся, офицеры и штурманы узнают прекрасные гавани Сан-Франциско и Гонолулу.
Ровно месяц простоял шлюп на Ситхинском рейде, а в сентябре вступил под паруса и ушел в Сан-Франциско. Вскоре покинул рейд и лазаревский фрегат «Крейсер».