— Молодец! — похвалил ее Охапкин.
В воде, за хвостом акулы нарисовался мощный бурун, похожий на султан с парадного гвардейского кивера, — "мотор" у акулы был мощный, как у подводной лодки, а может быть, даже и мощнее.
На гнилое мясо она налетела со скоростью хорошо разогнавшейся торпеды — наживка вместе с двумя метрами капронового шнура мигом оказалась у нее в глотке. Москалеву даже показалось, что переваренный, превращенный в отходы кусок мяса сейчас выскочит у акулы из задницы…
Но нет, не выскочил, а приятной тяжестью вместе со шнуром, лёг на дно желудка. Акула неторопливо развернулась в сиреневой воде и поплыла в обратном направлении.
Шнур натянулся, задержал акулу на несколько мгновений, она изумленно продержала в воде свое парение. А потом вновь сделала резкий рывок.
Рывок был такой, что железная конструкция, — стойка, к которой была привязана бечевка, чуть не поползла к борту вместе с лебедкой.
— Мать моя, да она сейчас разрушит весь пароход. — Взгляд у Баши сделался испуганным. — В щепки разнесет, перевернет! Вот гада! — Он замахал руками на Охапкина. — Режь шнур, пока пароход целый… Ведь она его по дощечкам разложит!
Охапкин среагировал на этот вопль спокойно, — мог извлечь из кармана складной нож и секануть по бечевке лезвием, но не сделал этого.
— Сейчас лебедку в воду сбросит — не достанем ведь! — проговорил Баша уже тише: спокойствие Охапкина подействовало на него.
— Если понадобится — достанем, — сказал Охапкин, речь его сделалась медлительной, тяжелой, будто каждое свое слово он теперь отливал в свинец.
Акула отплыла чуть назад, ослабила натяг шнура, потом сильно хлопнула хвостом, будто отталкивалась от чего-то литого, чугунного — от скалы или бетонного пирса, от звука громкого даже солнце в небе задрожало, а потом, как и акула, всколыхнулось, сделало рывок, но уйти куда-нибудь не смогло, только чуть сдвинулось с места.
Любительница лежалого мяса тоже далеко не ушла — рванулась что было силы, железная стойка затрещала, по литому корпусу лебедки пошел звон…
— Режь шнур! — снова выкрикнул Баша, он словно бы чувствовал что-то нехорошее и вообще сам бы перерезал шнур, но ножа у него не было. — Режь!
Охапкин и на этот крик не среагировал, решил выждать — не верил, что акула может свернуть прочную железную стойку и уволочь в бухту тяжелую лебедку. Борт рефрижератора зазвенел — акула разозлилась окончательно и с третьего рывка вообще обрубила прочную синтетическую бечевку.
Обрубив, мигом успокоилась и неторопливо направилась к горловине бухты, чтобы выйти в открытый океан. Мясо полоскалось у нее в брюхе, а длинный обрывок шнура волокся в воде следом, будто тощий, сплетенный из водорослей хвост. Охапкин с усмешкой покачал головой:
— Собака с поводком. Надеть бы ей еще намордник и того… Можно выгуливать.
— Где, в сквере на Первой речке? — Баша засмеялся. — Будешь как та дама с собачкой.
— Зацепится шнур за какой-нибудь камень, и акула застрянет, как коза на веревке.
— Акула — животное, которое вряд ли где застрянет. А камень, ежели что, зубами разгрызет.
— Не факт. А вот то, что она обязательно застрянет, — факт.
Геннадий стоял вместе со всеми, в одной компании, незряче рассматривал акулу и думал о Владивостоке, о матери, о неведомом ему подпоручике Корпуса флотских штурманов, который сто тридцать лет назад на корвете "Гридень" вошел в бухту Золотой Рог, подивился красоте, необжитости, дикой тихости берегов, душистой дымке, пахнущей цветами, выползающей из недалекой сизой чащи к самому урезу воды, и тут с берега ныряющей в бухту и исчезающей в ее глуби. Бухта проглатывала дым, и он исчезал бесследно, его растворяли мелкие волны кривого, как турецкая сабля, залива.
Почти бесследно исчезли штурман Чуркин и его время, осталась лишь память — внесенные в журналы промеры нескольких бухт, карта Золотого Рога, сухое описание астрономических наблюдений да рисунки постов, поставленных на берегу реки Сунгачи для поддержания связи между Владивостоком и Хабаровском.
Все это Геннадий прочитал когда-то в разных материалах — в основном географических текстах, стараясь узнать, кто такой Чуркин — человек с грубоватой русской фамилией? Раньше мыс Чуркина был голый, угрюмый, а сейчас повеселел, его обжили люди — среди домов на Лесной улице стоит и материнская девятиэтажка…
Высокая безмятежная голубизна неба над головой вновь начала сереть, быстро покрылась пороховым налетом, середина небесного купола прогнулась под невидимой тяжестью, навалившейся сверху, в воздух натекла багряная сукровица, вода в бухте сделалась еще более сиреневой.