В. Кузнецов
ОТЧИЗНЕ
Стихотворение
Н. Заржевский
В ЭТИ ДНИ
Рассказ
Шорник Харлампиев сидит на самодельном стульчике и неторопливо петлю за петлей навязывает на конце ремня медные проволочные кольца.
Рабочее место Харлампиева между четвертым и пятым участками цеха. На четвертом работают сложные, многошпиндельные токарные станки-автоматы, на пятом шлифовальные камни снимают с деталей сотые доли миллиметра. На четвертом цокают, автоматически поворачиваясь, головки суппортов, рычат резцы, вгрызаясь в обрабатываемые ими детали. На пятом — шелест ремней, шипение камня, снимающего тонкий, не видимый глазу слой металла, да золотистые пучки искр, рассыпающиеся мелкими, гаснущими звездочками.
На четвертом, на пятом и на других участках цеха работают сложнейшие точные, высокопроизводительные станки. А среди этого сосредоточения воплощенной в металл человеческой мысли, среди высококвалифицированных рабочих цеха, ловко и умело-управляющих сложными станками, сидит на стульчике шорник Харлампиев, чинит, тачает ремни.
Рукава гимнастерки Харлампиева закатаны, и крепкие руки лежат на покрытом масляными пятнами фартуке. На левой руке — шрам. Если б снять замасленную гимнастерку, с которой, как с другом, жаль расстаться, обнажился бы еще один шрам, покрупней, возле левой ключицы.
— То собаки Адольфа памятка, — говорит иногда Харлампиев, и спокойно добавляет, — однако и Егора Харлампиева тоже не один фашист вспоминает…
До войны Егор управлял комбайном, потом воевал, а теперь работает шорником.
К Харлампиеву, в его огороженный жестяным заборчиком «отсек», то и дело заходят рабочие. Старые кадровики — те идут степенно. Протянут табачок или угостят «Беломором», скажут:
— Почини, пожалуйста, побыстрей.
— Можно, — спокойно отвечает Харлампиев и назначает время, когда нужно придти за ремнем.
Молодежь, ремесленники, — те без особых церемоний кричат:
— Эй, шорник, давай быстро! Одна нога здесь, другая там!
Девушки — те более ласково, «товарищем Егором» зовут, мило улыбаются и просят.
Каждому хочется скорей. Да только у Егора не десять рук, а всего две. Из них одна перебита. И что «Беломор» кадровиков, что улыбки девушек, — Егору безразлично. Курево и свое имеется, а улыбки… Егор и раньше, когда был молодым, не очень-то таял от улыбок, а теперь, когда сорок стукнуло, и подавно. Зина, текстильщица, жена Харлампиева, на которой Егор женился уже после войны здесь, в Челябинске, иной раз даже поворчит на мужа: «Человек как человек, доброта есть, не скуп, хозяин хороший, а вот веселости мало».
— Зато серьезности много, — шутит в ответ Егор, но смотрит попрежнему строго.
Иной раз сразу двое ребят прибегут, тычут Егору ремни, каждый требует, чтоб ему вперед починили. Но тут берет слово Егор:
— Тебе, — говорит он, обращаясь к одному из ребят, — чинить позже буду, а этому раньше.
— Почему так? — обижается парень.
— А потому, что государственное добро не бережешь. Ремень у тебя, вишь, как порвался, сразу видно — косо его на шкив надел, он одним боком терся, терся, вот и дотерся. Ремню вред, работе вред, станок стоит, и ты без дела бегаешь. Другой раз еще принесешь такой, совсем чинить не буду.
С тех пор как объявили в газетах, что в Москве собирается съезд партии, народ совсем нетерпеливый стал. Только и слышно:
— Дяденька Егор, не губи! Хочешь, я тебе помогать буду, сделай только немедленно. За новую пятилетку соревнуюсь, а тут ремень, будь он… сколько времени пропадает!
Можно подумать, что они соревнуются, а он, Егор, нет. Они на высокоразвитой технике работают, — так считают, видно, что раз он, Егор, шилом да молотком орудует, какое у него может быть соревнование. А только соревнование не от шила или, скажем, шлифовального станка зависит, а от человека. От того, что у него на уме, да на сердце. А у Егора на уме да на сердце такое же, что и у остальных рабочих цеха.