А люди неистовствуют:
— Что вы там еще делаете? Давайте его сюда!
Я дрожащим голосом проговорил:
— Сейчас сойду…
Не успел я сойти с последней подножки паровоза, как меня подхватили несколько человек на руки… стали качать на руках и унесли в станцию.
Пассажиры поезда, узнав, что он дальше не пойдет, двинулись к начальнику станции, требуя отправить их дальше. Дежурный по станции только и мог сказать:
— Идите к рабочему местному комитету и его просите, а я бессилен.
— Это чорт знает что! — неистовствовал один купец, ехавший в Пермь. — Я должен завтра обязательно быть в Перми. Где тут жандармский ротмистр?! — кричал он, бегая по вокзалу.
Ему показали на ротмистра, который сидел на диване. Купец подошел к нему:
— Это что у вас, господин ротмистр, делается… Да я бы на вашем месте всех в бараний рот согнул…
— Попробуйте, пойдите согните их.
Купец долго бегал по вокзалу, предлагал сначала несколько сотен, потом тысяч, чтобы только его увезли, но над купцом лишь смеялись.
Комитет дал мне приказ с бригадой вернуться в Камышлов, а пассажиры с купцом остались сидеть на станции Екатеринбург-Первый.
Телеграф принес извещение, что правительство приняло наши требования. Опять все ожило. Опять ликование:
— Наша взяла!
Но ликовали недолго. В ноябре правительство отказалось признать наши требования. А потом пришла весть, что в Москве арестованы наши представители. Пытались было снова возобновить забастовку, но прежнего подъема уже не было. Правительственный телеграф отказался от поддержки железнодорожного.
Пришла телеграмма, что па железнодорожников идет черная сотня. И мы решили защищаться: запасаться — какое у кого есть оружие, а если нет, то ковать пики, кинжалы, сабли и просто средневековые булавы. Станция походила на вооруженный лагерь.
16 ноября пришла телеграмма из управления Пермской железной дороги: «Немедленно приступить к работе. Отказавшихся в течение 24 часов уволить без права поступления на другие дороги».
Потом выехала комиссия для расследования забастовки. Потом, в конце декабря, нас вызвали в Тюмень на суд. Нас защищал адвокат Беседных. Говорил полтора часа, но так бледно, уже чувствовалось, что нас не оправдают. И суд ушел на совещание. В это время в залу суда вошел незнакомый человек. Он отрекомендовался секретарю суда:
— Защитник Казанского окружного суда Кобяк. Опоздал ввиду опоздания поезда. Вот документы…
После совещания суд вернулся и огласил приговор: я и еще одиннадцать человек приговорены к двенадцати годам крепости, а остальные на разные сроки заключения.
Хотя приговор и был объявлен, но Кобяк настоял, чтобы ему дали возможность сказать свое слово.
И он говорил всего минут пятнадцать. Только и сказал:
— Господа судьи! В вашем решении произошли недопустимая ошибка: вы воспользовались законом, который только что принят правительством, но еще не опубликован. А закон — статья такая-то, пункт такой-то — гласит, что судьи за применение необнародованного закона караются по статье такой-то!
Защитник кончил. Судьи сидели как пришибленные. Снова удалились на совещание, а через полчаса объявили, что обвиняемые заслуживают снисхождения…
Присутствовавшие сначала не сообразили, а когда поняли, то было такое ликование…
Ну, потом начальство расправилось с нами без всякого суда: поставили на паспорте: «Забастовщик» и уволили с этим волчьим билетом.
Записано от уроженца (1874 г.) села Колчедан, Каменского района, Свердловской области, пенсионера, б. ж.-д. машиниста Георгия Георгиевича Шаброва — 23 февраля 1949 года.
Для боевой организации
Я с братом, Добродеев, Копытцев и еще некоторые начали таскать с завода динамит — для нашей боевой организации. Потом на заводе хватились. Заподозрили меня. Кто-то из полиции однажды увидал меня на улице и говорит, чтобы я шел к себе домой.
Дело это было в девятьсот шестом — второго апреля.
Пришел я домой, а уж там полно полиции. Давай меня допрашивать. Я решил говорить, что ничего не знаю. Помощник пристава закричал:
— Ты шутишь! А знаешь, что на заводе динамит потерялся?
Пошли, конечно, искать. Искали, искали, ничего не нашли. А на самом деле мы натаскали динамиту к себе целых полтора пуда и держали на дворе — на столбе. Догадайся-ка! Когда кончили допрос, говорят мне: